Ты – то, что ты ешь. Mann ist was mann isst. Война полов началась, когда мужские зубы вонзились в женское яблоко. Аид закрепил пребывание Персефоны в аду шестью зернышками граната[422]. А когда она съела их, сделку уже было невозможно аннулировать. Съесть означало согласиться с судьбой. Закрой глазки – открой ротик. Пей до дна. Ешь, детка, ешь. «Ну-ка, давай скушаем твое имя», – говорила бабушка. «Целиком?» – вопрошала я. «А…» – начинала она (кусочек отвратительной печенки)… «Й» – (чуточку картофельного пюре с морковью). «С» – (еще немного жесткой, пережаренной печенки)… «Е» – (еще чуть-чуть холодного пюре)… «Д» – (соцветие брокколи). «О» – (она подносит к моему рту еще кусочек печени, но я как очумелая несусь прочь от стола). «Смотри, будет у тебя авитаминоз!» – кричит она мне вслед. У всех членов моего семейства был в запасе целый набор болезней-пугалок (о которых в Нью-Йорке не слышали десятилетиями). Моя бабушка практически не получила никакого образования, но она знает про авитаминоз, цингу, пеллагру, рахит, трихиноз, круглых глистов, ленточных глистов… список бесконечен. Все, чем можно заболеть, если ты не ешь или ешь. Она убедила мою мать, что если каждое утро я не буду выпивать стакан свежевыжатого апельсинового сока, то меня неминуемо ждет цинга, и она постоянно потчевала меня историями о британском флоте и лаймовом соке[423]. Лайми[424]. Ты – то, что ты ешь.

Я помню посвященную питанию колонку в одном из медицинских журналов, которые выписывал Беннет. Миссис Х была рекомендована строгая диета калорийностью не более 600 единиц, которой она придерживалась несколько месяцев. Тем не менее она не потеряла ни фунта. Поначалу ее недоумевающий доктор полагал, что она обманывает его, а потому он попросил ее тщательно записывать все, что она съедает. Нет, похоже, она все же его не обманывала. «Вы уверены, что здесь перечислена каждая капля всего, что вы проглотили?» – спросил он. «Капля?» – переспросила она. «Да», – строго сказал доктор. «Я никак не думала, что и у этого есть калории», – сказала она.

Оказалось, что она – проститутка и каждый день проглатывает от десяти до пятнадцати порций семенной жидкости, а калорийность одного хорошего выброса так высока, что вся твоя диета летит к чертям. Сколько там калорий? Нет, не помню. Но семь-десять эякуляций оказались эквивалентны по калорийности обеду из семи блюд в «Тур д’Аржан»[425], хотя там, конечно, должна платить ты, а тут платят тебе. Несчастные люди, страдающие во всем мире от недостатка протеина. Если бы они только знали! Средство от голода и от перенаселения для Индии – все в одном хорошем глотке! Погоды один глоток не делает, но напряжение перед сном снимает хорошо.

Неужели я рассмешила саму себя?

– Ха-ха-ха, – сказала я своему голому «я».

И тут по инерции, полученной от этого фальшивого смешка, я залезла в свой чемодан и вытащила блокнот, листы бумаги со своими набросками стихов.

«Я намерена объяснить себе, как я попала сюда», – сказала я. Почему я сижу голая и подпаленная, как недожаренный цыпленок, в грязном гостиничном номере в Париже? И куда, черт побери, двинусь я дальше?

Я села на кровать, разложила вокруг себя мои записные книжки и стихи, начала листать толстенный блокнот, в котором делала записи уже года четыре. Никакой системы в них не было. Журнальные выписки, список покупок, список писем, на которые нужно ответить, наброски разгневанных и никогда не отправленных писем, приклеенные вырезки из газет, сюжеты рассказов, черновые наброски стихотворений – все в куче, хаотично, почти неразборчиво. Все это записано фломастерами разных цветов, но и в цветах не было никакой системы. Предпочитала я, казалось, отвратительно-розовый, ядовито-зеленый, средиземноморскую голубизну, но было немало и черного, оранжевого, алого. И почти никаких мрачно сине-черных чернил. И ни разу карандаша. Если я садилась писать, то мне нужно было чувствовать, как под моими пальцами струятся чернила. И мне хотелось, чтобы это мимолетное настроение продолжалось.

Я как безумная листала блокнот в поисках ключа к моему нынешнему затруднительному положению. Первые страницы относились еще к гейдельбергскому периоду. Здесь были мучительные описания ссор с Беннетом, дословные записи наших самых кошмарных скандалов, были здесь описания моих сеансов у доктора Гаппе, описания моих мучительных попыток сесть за перо. Боже мой, я почти забыла, какой несчастной была тогда, какой одинокой. Я забыла, каким бесконечно холодным и замкнутым был Беннет. Почему плохой брак устраивал меня гораздо больше, чем одиночество? Почему я так цеплялась за свои несчастья? Почему я верила, что мне не суждено ничего другого?

Я, читая свои записки, втягивалась в них, словно в роман. Я почти начала забывать, что сама и написала все это. И тут на меня стало снисходить странное откровение. Я прекратила винить себя – вот как все стало просто. Возможно, мой побег объяснялся не моим коварством и не неверностью, за которую я должна просить прощения. Может, напротив, это было чем-то вроде верности самой себе. Суровый, но необходимый способ изменить мою жизнь.

Никто не должен просить прощения за то, что хочет сохранить собственную душу. Твоя душа принадлежит тебе, плохо это или хорошо. Когда все сказано и сделано, ничего другого у тебя не остается.

Брак – дело мудреное, потому что в некотором роде это всегда folie à deux. Иногда ты не можешь даже определить, где твои собственные тараканы и где – твоего супруга. Ты склонна во всех неприятностях слишком сильно – или недостаточно – винить себя. И ты склонна принимать зависимость за любовь.

Я читала и читала, и с каждой страницей мой философский взгляд на жизнь укреплялся. Я знала, что не хочу возвращаться к браку, о котором говорят эти записки. Если мы с Беннетом снова сойдемся, то это должно произойти на совсем других условиях. А если не сойдемся, то я знала: я это переживу.

Никакая электрическая лампочка не загорелась у меня в голове, сигнализируя об открытии. И я не подпрыгнула с кровати с криком «Эврика!». Я сидела себе тихонько, разглядывая исписанные мною страницы. Я знала, что не хочу попасться, как в ловушку, в собственную книгу.

Еще меня обнадеживало то, что я многое сумела изменить в своей жизни за прошедшие четыре года. Теперь я без колебаний рассылала свои опусы. Я не боялась водить машину. Я могла проводить долгие часы в одиночестве за работой. Я преподавала, читала лекции, путешествовала. Хотя я ужасно боялась летать, но не позволяла страху брать верх надо мной. Возможно, придет день, и я вовсе избавлюсь от этого страха. Если что-то изменилось, то почему не может измениться и другое? Какое я имею право пророчествовать о будущем и пророчествовать о нем так нигилистически? С возрастом я, возможно, изменюсь так, как сейчас и представить себе не могу. Мне нужно только набраться терпения и ждать.