главноуправляющего, приказал: — Вели-ка обед собирать. А то человек с дороги…

— Нет, нет, — сказал Ядринцев, — не беспокойтесь. Я сыт. Спасибо. Только что обедал.

— Где ж это вы успели отобедать? — усомнился Петр Селиваныч.

— Филипп Иваныч угощал.

— Филя Кривой? — прищурился Петр Селиваныч, и массивная многоцветная трость дернулась в его руке. — Вон как! И чем же, интересуюсь, потчевал вас Филя, какими заморскими кушаньями?

— Хлебом.

— Ну-у, известное дело, — протянул Петр Селиваныч, и при этом рыхлое, как бы расползавшееся его тело конвульсивно, толчками содрогалось от беззвучного, внутреннего смеха, — известное дело, у него же калачи на березах растут, у Фили-то Кривого.

— Так ведь и у вас, Петр Селиваныч, калачи тоже не на березах растут.

— Верно, — враз построжел, нахмурился, зорко смотрел из-под лохматых седых бровей. — Верно, и у меня не на березах. Зато моему хлебу нет цены.

— Всякому хлебу есть цена. И вашему, Петр Селиваныч, тоже.

— И как же вы оцениваете мой хлеб?

— Дорог. Слишком дорого достается он… мужикам чистореченским, крестьянам, о которых у нас с вами разговора, к сожалению, не получилось. Думаю, и не получится.

— Так вот, значит, с каким вы разговором ко мне… — сардонически усмехнулся Петр Селиваныч и тяжело откинулся в кресле, как бы погружаясь, уходя в себя, в какую-то жуткую и неотвратимую глубину собственной плоти; лишь взгляд его по-прежнему был жив, остро смотрели глаза. — Ну, ну… Приехали, стало быть, мужиков из корчугановской кабалы вызволять? Спасать Филю Кривого… Ну, ну!..

— Мужик, Петр Селиваныч, придет время, сам себя спасет, — ответил Ядринцев, утрачивая всякое желание продолжать разговор с Корчугановым, дни которого, как видно, были уже сочтены. Но за спиной у него, как тень, стоял Иван Агапыч Селезнев. Стоял и ждал.

«Нет, нет, Сибирь не была обетованного страною, — думал Ядринцев. — В экономической жизни она испытала общую участь — рядом с богатством и горькой бедности. Страна контрастов, она еще резче выразила это различие состояний, различие богатства и бедности. Земледельческая кабала существует во многих местах Сибири; ближе сказать, трудно было бы найти место, где бы это явление не существовало…»

6

Проснувшись, Ядринцев некоторое время лежал неподвижно, боясь потревожить жену. Всякий раз он удивлялся необыкновенной ее чуткости — словно тот внутренний толчок, разбудивший его, каким-то странным образом передавался и ей. Аделаида Федоровна тотчас, как только он открыл глаза, беспокойно спросила:

— Ты почему не спишь? Душно? Открыть окно?

Знобящий предутренний холодок, как только она растворила окно, проник и наполнил комнату.

— А ты почему не спишь? Я тебя разбудил?

— Разбудил, разбудил… — смеялась она тихо, сдержанно, и в этом смехе ее чудилось что-то таинственное, неразгаданное, как таинственен был предутренний воздух, наполнявший комнату.

— А знаешь, о чем я подумал?

— Знаю.

— Как? — удивился он. — Откуда ты знаешь мои мысли?

— Чудной, мы же рядом, совсем близко, и я чувствую, о чем ты думаешь и что происходит в тебе… Даже во сне.

— Даже во сне? — притворялся он, подыгрывая. — И что же мне снилось сегодня? Скажи.

— Тебе всегда одно и то же снится, — серьезно сказала Аделаида Федоровна. — Ты спишь и видишь свою книгу — она не дает тебе покоя даже ночью, даже во сне. И я тоже беспокоюсь и думаю: как тебе помочь, что бы такое сделать, чтобы ускорить, облегчить твою работу?

— Спасибо, Адечка! — поцеловал он жену. — И знай: уже одно, что ты рядом, делает меня сильнее. Мы напишем нашу книгу. Мы сделаем все, что задумали. Сделаем! — шептал он, глядя в темноту, улавливая в ней колебание каких-то странных гигантских теней, возможно, движение воздуха, а возможно — и даже вполне возможно — течение самого времени… Он вспомнил, как однажды отец говорил, что чувствует течение времени… Он тогда удивился. Сейчас это чувствовал сам. И чем дольше вглядывался, напрягая зрение, тем отчетливее обозначались, вырисовывались тени, как бы прорезая сквозь толщу вселенского мрака — и вот он уже видел, различал бесформенное пятно на противоположной стене, которое постепенно обретает и форму, и цвет, но это уже позже, когда совсем развиднеет, и пронзительным обновленным светом наполняется все вокруг; свет отражается и на стенах, и на картине, висящей на стене, и на лице спящей жены, таком чистом и безмятежном, каким оно бывает только в минуты утреннего покоя.

«Мы сотворили утро! Слышишь, Адечка? — мысленно говорил он жене, зная, что и во сне она его слышит. — И у нас впереди — целый день. Целая жизнь! Встаем? Встаем!..»

Он поднимался, выпивал чашку чая и садился за письменный стол.

* * *

Любовь к жене и детям, которые казались Ядринцеву совершенством, не была, однако, всепоглощающей, не мешала, а даже напротив, способствовала тому делу, которое он считал для себя главным — служению Сибири. Ядринцев в это время работал над книгой «Сибирь как колония», хотел закончить ее непременно к трехсотлетию освоения Сибири, но этим не кончался круг его интересов — у него было достаточно других дел, обязанностей по службе; и он постоянно был заряжен, прямо-таки наэлектризован новыми идеями, мыслями — однажды объявил жене, что для Сибири сейчас весьма и весьма важно иметь свою неофициальную, литературную газету в которой можно было бы освещать самые острые вопросы различных сторон жизни… И, хитро посмеиваясь, спрашивал:

— А что, Адечка, похож я на издателя?

Можно было не сомневаться: от мысли об издании «вольной» сибирской газеты он уже не отступится.

И в то же время его ни на секунду не оставляет мысль о сибирском университете.

— Не пойму, ваше высокопревосходительство, — говорил он Казнакову, — как можно спокойно к этому относиться! Прошло столько времени, а воз и поныне ни с места. Кто его сдвинет? Государь, видно, забыл свое обещание, так надо напомнить…

— Терпение, мой друг, — Казнаков умел сохранять спокойствие и ровность в самые, казалось, затруднительные минуты.

— Терпение? — горячился Ядринцев. — Сколько же, позвольте вас спросить, можно терпеть? Триста лет Сибирь все терпит, терпит и терпит… Сколько же еще?

— Вы правы, Николай Михайлович, — согласился Казнаков. — Вопрос об университете не имеет себе равных по важности — и уходить от него нельзя. Будем писать новое представление. Будем упорствовать и добиваться своей цели. Прошу вас, Николай Михайлович, письменно изложить на сей счет свои соображения.

— Я готов, — весь так и засветившись, ответил Ядринцев. У него в минуты возбуждения даже слегка оттопыренные уши вспыхивали, остро поблескивали за стеклами очков продолговатые темные глаза. Ядринцев стремительно ходил по кабинету, пересекая его в разных направлениях, и фалды расстегнутого серого пиджака при каждом шаге отлетали в стороны, точно крылья