королём и старостой Шамотульским, казнь Домаборского хотели обернуть против них и готовились с этим делом к всеобщему съезду.

С какой грустью и страдающим сердцем я вернулся назад, рассказать трудно. В этих безумных усилиях я видел растраченную жизнь, уходящие годы и никаких перпектив на будущее. Отца у меня не было, мать меня ненавидела. Один Бог был надо мной. Я не сомневался в Его опеке, но выдержки и мужества на эти испытания не хватало.

В дороге я хотел принять какое-либо решение, не отказываясь даже от монастыря и духовного облачения, хоть не чувствовал к ним призвания, но каждый день я придумывал одно, другое само рассыпалось.

Самой простой вещью было пойти на рыцарскую службу, солгав, что я шляхтич, потому что доказательств никто не спрашивал, — но я уже говорил, какое отвращение чувствовал к жизни во лжи с позаимствованной фамилией.

Тогда, измучившись во время поездки, которая проходи-дила без спешки, потому что не было смысла гнать, я сдал всё на судьбу и предназначение. Будь что будет.

Все эти дни я ехал такой молчаливый и пасмурный, что товарищи мои меня в этом упрекали, а, увидев Краков, Боже милый, лицо моё прояснилось. Он не был моим родным городом, но я там провёл лучшие годы молодости, приобрёл некоторый ум, там были знакомые мне люди и друзья, я чувствовал себя там как дома.

Мы все направились на постоялый двор к моему мещанину, у которого я раньше снимал комнату; он пустил нас под крышу и разместил в избе, и для коней место нашлось. Едва отмывшись от пыли, мне так срочно захотелось сходить на Вавель, что я ни на час не откладывал. Говорили, что король был на охоте, но Задору или Марианка, или на худой конец кого-нибудь из знакомых я надеялся найти.

Я нашёл спящего после какой-то гулянки Задору. Когда я его разбудил, увидев меня, он перекрестился.

— А ты что тут делаешь?

— Видишь, я вернулся, получив только шишек.

Поскольку он вовсе обо мне не слышал, я рассказал ему всю эту историю, над которой, вместо того чтобы пожалеть меня, он нагло смеялся.

— Я только знаю, — сказал он наконец, — что не дал бы так себя взять. Ты простачок, и хоть не молокосос уже, а легковерный как дитя.

О судьбе Домаборского в Кракове уже знали, поскольку Тенчинские, как за Топорчика, заступились за него против Шамотульского. Король отвечал на вопросы, был суд, была вина и он был справедливо наказан. И он не хотел знать о том, чтобы старосту не потянуть к ответственности.

Когда мы так с Задорой беседовали, он прервал меня вдруг и сказал:

— Вдова Навойова живёт в Кракове, старается королю неприятелей собрать. Одичалой бабы не узнать, жизнь её так внезапно изменила. Певцы и музыканты от неё не выходят, ежедневные пиры, много молодёжи. Наряжается, хоть уже увяла, красится, рекомендуется, танцует и такое вытворяет, что другие говорят, что якобы у неё с головой не всё в порядке. Не был я там, потому что с королевского двора никто к ней не заглядывает, но мне сказали, что вся эта её весёлость и кокетство выглядели точно какая болезнь. Кажется, что она постоянно в горячке, и даже когда смеётся, невесёлая улыбка пронимает страхом. Хоть, по-видимому, замуж была бы рада выйти, хоть по отцу и приданому своему богатая, никто не соблазнится её рукой. Служит Тенчинским, но и они не рады ей, потому что слишком много шума делает, а они привыкли свои дела делать тихо.

Новость о вдове была для меня неприятна, но Задоре я ничего не сказал. Я только обещал себе избегать и двора, и улицы, где она жила, чтобы с ней не встречаться. Я не смел спрашивать о Лухне, а что-то мне говорило, что и она, должно быть, с ней.

Я был бы рад увидеть её, но не мог и думать о том, чтобы не попасть на глаза Навойовой.

Осторожно вокруг оглядываясь, на следующий день я пошёл к моим знакомым, а сперва к ксендзу Яну Канту.

Как он не удивился, когда я приходил прощаться, так, увидев меня теперь, не показал по себе, что это показалось ему удивительным.

— Снова с возвращением! — сказал он с улыбкой. — Ты, неспокойный человек, блудный дух, когда же ты приплывёшь в порт?

Он не спросил меня, где я бывал и что со мной делалось, как если бы это всё было ему известно. Он имел тот дар читать в людях, о котором я знал давно. Я только вздохнул, что меня судьба преследует.

Он улыбнулся.

— Дитя моё, — сказал он, — а знаешь ты, что она тебе предназначает и куда ведёт? Много раз человек, когда думает, что он над бездной, не видит, что избавление очень близко.

— Вот бы ваши слова были пророческими! — вздохнул я.

Он смотрел на меня такими светлыми глазами, что добавил мне смелости.

— Иди с Богом, — сказал он загадочно, — и не тревожься.

И снова он меня отправил только с этим утешением, никакого совета не дав.

Выйдя от него, я так был погружён в мысли, что не управлял своими шагами. Я плёлся, задумчивый, по направлению к замку и не очнулся, пока не оказался под какой-то каменицей, которую узнал; то была каменица Длугоша.

Я вспомнил, что Курозвецы ограбили её, да и он сам должен был бежать по поводу епископсковского дела, но оно было уже улажено.

Случилось так, как хотел король.

Нажимал на него папский легат, чтобы уступил, стоял перед ним на коленях ксендз Иаков из Сиенны; ничего не помогло, епископу Влоцлавскому дали краковскую столицу.

Рассказывали, что римский посол от папы угрожал Казимиру потерей королевства, на что он отвечал, что если бы не одной, но трёх должен был лишиться корон, сказанного слова не изменит. Таким образом, он поставил на своём, стараясь, чтобы с тех пор Рим ему не посылал епископов, а капитулы без королевского согласия их не выбирали.

Тогда все лучше, чем когда-либо, узнали Казимира и научились его уважать, потому что знали, что он имел волю, которую ничто сломить не могло.

Я ещё стоял, присматриваясь к дому Длугоша, когда слуга, что ему прислуживал и знал меня, вышел на порог.

— Вы снова здесь? — спросил я.

— Ну да, — сказал он, качая головой, — много вещей переменилось, а вы где же бывали, что о них не знаете?

— По свету, — ответил я, не желая вдаваться с ним в долгий разговор.

Потом слышу, кто-то стучит в оконное стекло, и заметил