Все это было очень волнующе и ново, и я была рада вырваться из дома, где жила с постоянным ощущением, будто Макс меня не любит. На открытии он выглядел очень счастливым. Он был одновременно принцем-регентом и главной звездой галереи.

Через несколько дней после открытия он уехал в Новый Орлеан, где Гонсалесы организовали его выставку. В Новом Орлеане пришло куда меньше людей, и он завидовал моему успеху.

Пока Макса не было, я впервые изменила ему — с Марселем, после двадцати лет дружбы. Было уже явно слишком поздно и по ощущениям походило чуть ли не на инцест. Когда Макс вернулся, меня так поглотили дела галереи, что я практически не уделяла ему внимания. Он оставался один целыми днями в огромном пустом доме; служанка приходила только раз в день и готовила ужин, а в холодильнике вечно было пусто. Я возвращалась домой примерно в шесть тридцать, и он всегда радостно встречал меня и наливал мне выпить. Он всегда открывал мне дверь с очаровательной улыбкой. Мы могли бы хорошо проводить вечера, но я без конца заводила скучные разговоры о галерее, рассказывала, сколько людей пришло и сколько каталогов я продала. В то время я сама сидела на входе и собирала деньги за билеты. Я решила, что вход должен быть платным, чем вызвала всеобщее неодобрение. В конце концов Путцель заставил меня передумать, но только через шесть месяцев.

Я вставала рано по утрам, чем Макс был недоволен и отказывался со мной завтракать. Он никогда не спускался до моего ухода, хотя в следующее же мгновение я видела его через окно с улицы.

Перед открытием галереи я решила, что в ней я буду продавать картины Макса и работы молодых неизвестных художников. Это вызывало замешательство у публики, которая не понимала, что продается, а что нет; большую часть своей коллекции я упорно отказывалась выставлять на продажу.

Вскоре после открытия галереи Синдбад, сын Эмили Джонни и Джимми, мой любимый секретарь, достигли призывного возраста. Синдбад пытался записаться добровольцем в Чрезвычайный комитет по спасению в Колумбийском университете, но ему отказали, и он ждал призыва. Неожиданно меня покинул Джимми, который думал, что скоро окажется в армии и сначала хотел взять две недели отпуска. На замену себе он нашел своего друга, с которым раньше работал в Музее современного искусства. Призывная комиссия не приняла ни сына Эмили, ни Джимми, и на службу отправился только Синдбад. Мы с Лоуренсом тяжело это восприняли, но Синдбад держался очень бодро. Мы все приехали на Пенсильванский вокзал провожать, где неожиданно его поглотило море незнакомых угрюмых молодых людей, и он исчез. Мы много дней не получали никаких известий. Наконец нам пришло письмо, в котором он сообщил, что он в Атлантик-Сити, и мы с Лоуренсом и Пегин поехали к нему. В форме и с армейской стрижкой он смотрелся сущим ребенком. Когда мы уезжали от него, у меня разбивалось сердце.

Однажды вечером, когда у меня было свидание, я сказала Максу, что иду на концерт с Путцелем. Он и правда часто водил меня на концерты по воскресным вечерам. Но именно в тот день Макс почему-то заподозрил, что я иду не с Путцелем, и внезапно позвонил ему спросить, за сколько он может продать свою картину де Кирико. Я предупреждала Путцеля, но он уснул. Проснувшись от телефонного звонка, он взял трубку и, к своему ужасу, услышал Макса. Конечно же, было уже поздно идти на попятную, и он, собравшись, сказал: «Я позвоню тебе позже», и положил трубку. Он перезвонил Максу и сказал, что оставил меня в опере и сам пошел домой, потому что забыл выключить электрическую плиту. Когда я подходила к дому, я увидела на углу Путцеля в одном пальто, накинутом поверх пижамы. Шел снег. Он рассказал мне, что случилось, и когда мы дошли до дома, нам открыл дверь Макс. Я расхохоталась, потому что делать было уже нечего. Путцель ретировался.

19 января 1943 года стукнуло ровно девять лет со дня смерти Джона Холмса. Я все еще тяжело переживала эту годовщину. Обычно я старалась проводить ее с Эмили, но в этот раз Эдита и Айра Моррис устроили в честь нас вечеринку. Поздно вечером я сорвалась и убежала с нее в кошмарной истерике. Айра последовал за мной в большом беспокойстве, но я сказала ему, что иду к Эмили. Придя к ней, я разрыдалась и сказала, что между мной и Максом все кончено и что я никогда к нему не вернусь. Я сказала, что он не способен на настоящие эмоции и совершенно чужд моей внутренней жизни, и что я вышла за него замуж, потому что его, как ребенка, подкинули мне на порог. Но теперь я ему не нужна. Утром я пошла домой сообщить Максу о своем решении. Он волновался, потому что я никогда еще не уходила на всю ночь. Он сразу же позвонил Джимми и сказал, что я дома. Его забота очень тронула меня, и меня тут же втянуло обратно в мою семейную жизнь.

На следующей выставке в «Искусстве этого века» мы представили работы трех художников: расписанные бутылки Лоуренса Вэйла, сюрреалистические объекты Джозефа Корнелла и чемодан Марселя Дюшана — небольшой саквояж из свиной кожи, который он изобрел для демонстрации своих работ. Я часто представляла, как было бы забавно взять с собой на отдых этот чемодан вместо обычной сумки с вещами.

Третья выставка состояла из работ тридцати одной художницы. Эту идею мне подсказал Марсель Дюшан еще в Париже. Поданные работы оценивало жюри, состоявшее из Макса, Бретона, Марселя, Джеймса Суини, Джеймса Соби, Путцеля, меня и Джимми, который ушел посередине сессии, когда за ним пришла его девушка. Он боялся, что ее картину не примут (как и случилось), и поспешил удалиться. Джипси Роза Ли сделала очень остроумный автопортрет-коллаж, который вошел в выставку.

Эдвард Алден Джуелл, художественный критик «Нью-Йорк Таймс», после посещения моей выставки опубликовал большую статью, в которой написал: «Лифтер, чрезвычайно интересующийся „Искусством этого века“, сообщил мне по дороге наверх, что сегодня он особенно тщательно отмыл лифт (он и вправду выглядел безупречно чистым), потому что во второй половине дня ожидался визит Джипси Розы Ли». Управляющий домом, чрезвычайно завистливый господин, уволил молодого человека за такое внимание к нему со стороны общественности. Когда я рассказала о случившемся мистеру Джуеллу, он сильно расстроился, решив, что это его вина. Мы близко подружились с мистером Джуеллом, и позже я стала его называть по-французски «Mon Bijou de l'Époque»[68]. Так он отзывался о галерее сюрреализма в «Нью-Йорк Таймс»: «…она имеет несколько устрашающий вид, как будто в конце концов зритель окажется на стене, а произведения искусства будут прогуливаться по залу, отпуская комментарии — приятные или не очень, это уже зависит от ситуации».

Я заставила Макса много помогать мне с этой выставкой. Он ходил в гости к художницам, выбирал картины и привозил их на автомобиле в галерею. Ему ужасно это нравилось, потому что он любил женщин, и некоторые из них были весьма хороши собой. Его всегда привлекали женщины, которые рисовали. Одну из них звали Доротея Таннинг; это была красивая девушка со Среднего Запада. Она была претенциозна, скучна, глупа, вульгарна и чудовищно одевалась, но имела некоторый талант и подражала Максу, что крайне ему льстило. Она настолько явно искала любовных приключений и так напирала во всем, что просто становилось неловко. Она хотела стать членом жюри, но мне пришлось ей отказать. Мы познакомились с ней у Жюльена Леви год назад, и Макс сразу же ей увлекся. Теперь они подружились, и пока я целыми днями пропадала в галерее, Макс был счастлив в новом обществе. Еще она играла с ним в шахматы, чего я не умела. Макс проявлял большой интерес к ее живописи, хотя это меня приводило в недоумение с учетом огромной пропасти между ее талантом и талантом Леоноры, которая обладала задатками гениальности. Я не могла понять его увлечения. Макс жалко мне возражал и говорил, что она совсем не fille de rien[69], как я ее называла.