в зале стоял простой деревянный стул с золотым экраном за ним и небольшой стол, покрытый парчовой скатертью. Но в этот раз для большого числа посетителей были поставлены столы со стульями в два ряда, под прямым углом к императорскому столу, расположенному в центре. Кроме пятнадцати членов правительства присутствовали генерал Сумихиса Икэда, начальник планового отдела; барон Хиранума, председатель Тайного совета; Матимура, глава Службы столичной полиции; Мурасэ, директор Законодательного бюро, и секретарь кабинета Сакомидзу. А также оба начальника штабов, армейского и флота; и генерал Ёсидзуми и адмирал Хосина, возглавлявшие, соответственно, Бюро военных дел армии и флота. Все заняли свои места, и в зале воцарилась хрупкая тишина.

Это была тишина, под которой скрывались надежда и предчувствие несчастья, трудно сдерживаемое чувство тревоги и ощущение агонии. Тревога была о будущем; агонией была жизнь последних четырнадцати лет. Был ли кто-то в этом зале, кто не понимал, как логически, так и инстинктивно, что это был момент, в который должна была быть решительно проведена граница между Японией прошлого и Японией будущего?

Тишина, подобная той, что устанавливается перед началом представления театра кабуки, когда все ждут удара деревянного гонга, была пронизана ожиданием и эмоциями. Все были крайне напряжены и внимательны. Все проклинали влажную жару и с трудом терпели москитов. Но они не могли контролировать свое поведение: кашлянул один человек, за ним — другой, и вот кашляли уже все; и попытки подавить кашель еще больше усиливали напряжение.

Сакомидзу, сидевший между Ёсидзуми и Икэдой, внимательно всматривался в лица людей в зале. У Ёнаи была обычная кривая ухмылка, по глазам Того за круглыми линзами очков можно было понять, что он не в своей тарелке. Матимура обильно потел. Абэ больше походил на лягушку, чем обычно. Умэдзу словно застыл на месте. Анами тяжело дышал. Тоёда отрешенно смотрел в пространство.

И вот через левую дверь вошел император в сопровождении генерала Хасунумы. Двадцать четыре человека в зале встали и низко поклонились. На Хирохито была военная форма, как и 10 августа. После того, как он сел, участники конференции тоже сели.

Судзуки встал и обратился с речью к императору. Он говорил об отсутствии прогресса в обсуждениях вопроса о мире на протяжении последних четырех дней; рассказал о продолжающемся расколе правительства по вопросу принятия условий, выдвинутых союзниками, несмотря на то что 75 процентов кабинета министров поддержали их. Затем старик подытожил позиции большинства и меньшинства. Он заявил: «Так как поддержка не была единодушной, то я приношу свои искренние извинения за то, что я осмеливаюсь беспокоить ваше величество по этому делу. Теперь я прошу вас выслушать противников принятия поставленных нам условий, а затем объявить о вашем императорском решении». Вслед за тем он предоставил слово Умэдзу.

Генерал, с угрюмым выражением на лице, начал говорить: «Я приношу извинения вашему величеству за неблагоприятное развитие событий, которые могли вызвать ваше неудовольствие». Затем он привел уже привычный аргумент военных: «Если Япония должна сейчас принять условия Потсдамской декларации, сохранение нашей традиционной системы управления станет очень серьезным вопросом. При существующих обстоятельствах национальное государство будет разрушено. Поэтому мы должны еще раз попытаться понять истинные намерения Соединенных Штатов. В любом случае мы проиграли войну, но, если мы можем быть уверены в дальнейшем существовании нашего национального государства, мы готовы смириться с поражением. Но если оно никоим образом не может быть сохранено, мы должны быть готовы пожертвовать всей нацией в последней битве». Умэдзу сел. Его лицо во время речи оставалось бесстрастным.

Теперь Судзуки пригласил выступить адмирала Тоёду, который, можно сказать, слово в слово повторил речь Умэдзу. Он был менее категоричным, но все же подчеркнул, что Япония не может просто так «проглотить» американский ответ. «Нет твердой уверенности в том, что мы одержим победу, если продолжим войну. Но, стоя перед лицом того факта, что мы, вся нация, готовы принять участие в последнем решающем сражении на нашей земле, я не вижу оснований, почему мы не можем обсуждать такой вопрос, как существование национального государства». Хотя его высказывания были достаточно жесткими, Тоёда впоследствии писал, что они «никоим образом не означали, что он выступал за продолжение войны». Он был уверен, что повторное обращение к союзникам не означает срыва переговоров, и, даже если его проигнорируют, он считал, что оно необходимо, «потому что в противном случае положение Японии в будущем будет незавидным».

Потом пришел черед Анами. Он говорил о том же, но более эмоционально. Его грудь вздымалась, а его глаза были полны слез. «Если нет возможности снова задать вопрос союзникам о судьбе императорской власти, — заключил военный министр, — будет более правильным продолжить сражаться, потому что у нас еще есть шансы победить. И если не победить, то по крайней мере закончить войну на лучших условиях, чем эти».

Анами сел, и премьер обратился к Хирохито: «Иных мнений больше нет».

Император сидел прямо и неподвижно, положив руки в перчатках на колени, и наблюдал за тремя военными. Он слушал их заявления, каждое слово, стараясь понять новые причины для затягивания войны. Но аргументы были безосновательные и затасканные. Тогда император оперся на подлокотники стула, поднялся и заговорил: «Я внимательно выслушал аргументы против принятия предложенных Японии условий союзников. Теперь я выскажу свое мнение». Казалось, все присутствовавшие в зале перестали на минуту дышать.

«Это был нелегкий шаг, но по тщательном размышлении о положении дел в стране и за рубежом, и особенно на фронтах войны, я решил принять Потсдамскую декларацию. Мое намерение неизменно. Я верю в невозможность продолжать войну дальше». Голос Хирохито, в котором прозвучали металлические нотки, на мгновение прервался, и в зале послышались всхлипывания.

«Я тщательно изучил ответ союзников и пришел к заключению, что они признают нашу позицию в ноте, посланной несколько дней назад. Короче говоря, я полагаю, что ответ приемлем. Хотя вполне вероятно, что некоторые выскажут недоверие в отношении намерений союзников, я не верю, что ответ был написан со злым умыслом».

В конце концов, все свелось к вопросу о доверии, и император был готов довериться союзникам, если речь шла о немедленном заключении мира.

«По моему мнению, это свидетельствует о мирных и дружественных намерениях. Но до тех пор, пока война не закончится, я опасаюсь, что национальное государство может погибнуть, а нация — исчезнуть. Если мы сохраним народ, территорию и императорскую семью, то мы можем надеяться на восстановление нашей страны в будущем. Тем самым вера и решимость всей нации жизненно важны…» Он говорил с трудом. Кончиками своих пальцев в белых перчатках император смахивал