здесь что-то не так, но никак не мог додуматься до разгадки. А сегодня, минут за пять до того, как вы запели свою главную арию и вытащили из кожаного мешка своего машинописного зайца, разгадка внезапно пришла мне в голову, и я уже знал ответ — непростительный, безумный ответ.

—      Вас вызывает Нью-Йорк, сэр, — сообщил Ред. Спенсер отрицательно покачал головой.

—      Узнайте, кто вызывает, — распорядился Майлс. — Попытайтесь быть полезным.

Ред сверкнул на него глазами.

—      Вас вызывает миссис Хант, сэр, — сказал он Спенсеру.

Спенсер встал и подошел к телефону. Ред, прикрыв трубку рукой, попросил:

—      Не слушайте вы мистера Майлса, сэр! Он не прав, а вы правы. Я это знаю, сэр.

—      Спасибо, Ред, — вяло ответил Спенсер и взял трубку.

—      Я смотрела передачу заседания, — сказала Луиза, — и хочу, чтоб ты знал это.

—      Очень рад.

—      Ты еще долго будешь в Вашингтоне? — спросила она.

—      Да, завтра состоится еще одно заседание, закрытое. По телевидению оно передаваться не будет.

—      Не будет?

—      Да, не будет. — Спенсер помолчал. — Комиссия обяжет Лэрри явиться.

—      Не беспокойся, мы найдем его. Я уже звонила Дику Поттеру. Лэрри так не отделается. Самолет не может бесследно исчезнуть. Его разыщут. Его найдут, Спенс, и доставят в Вашингтон. — И, не переводя дыхания, она спросила: — По телевидению передали не все заседание. Как оно закончилось?

—      Неважно, Луиза, неважно!

—      Я хочу тебе еще раз сказать, что я видела передачу и что я горжусь тобой. Скорее возвращайся домой! — воскликнула Луиза.

—      Постараюсь, — ответил Спенсер и положил трубку.

Раздался стук. Ред открыл дверь и взял у посыльного несколько телеграмм.

«Ну вот, опять, — подумал Спенсер. — Теперь меня нашли здесь, и все пойдет по-старому: снова начнутся телефонные звонки, письма, газетные заголовки. Это никогда не кончится; это будет продолжаться вечно».

Сделав шаг вперед, он вырвал телеграммы из рук Реда. Тот с ужасом взглянул на Спенсера. Спенсера трясло, как в лихорадке. Он не мог говорить. Он ничего не мог объяснить. Да и к чему объяснять? Он подумал о судьбе Гордона Беквуда.

—      Донован, возьмите себя в руки! — донесся до него резкий окрик Майлса. — Дайте мне телеграммы.

Постепенно, словно из рассеивающегося тумана, перед ним снова появилось лицо старика. Майлс пристально и властно смотрел на него. Он взял у Спенсера телеграммы.

—      Слушайте меня. Теперь вы будете слушать только меня. Вы правильно поступили, отказавшись от моих услуг сегодня утром, и я ценю это. В отличие от вас я вовсе не жажду попасть в тюрьму. Но сейчас геройские трюки окончены, и вы возьмете меня в адвокаты по той простой причине, что я вам нужен.

Спенсер взглянул на него и покачал головой.

—      Нет, я так не поступлю. С этим все кончено.

—      Нет, не кончено! — воскликнул Майлс. — Вы не можете теперь отступать. Вы начали что-то, и это «что-то» вас не отпустит. С вами еще не покончили. Вы затеяли нелегкое дело, Донован, и оно обратилось против вас, потому что зло всегда остается злом, каким бы целям оно ни служило. Вы были героем в течение десяти минут, но расплачиваться вам придется, по всей вероятности, всю жизнь. Но вы же сами этого хотели, и — черт вас побери, Донован! — я боюсь, что в глубине души вы все еще считаете свой поступок правильным и не сожалеете о нем.

Майлс посмотрел на Спенсера; из другого конца комнаты на него глядел Ред. Оба ждали. Но Спенсер молчал.

Майлс пожал плечами. Он открыл одну из телеграмм, и на его лице появилась недоуменная улыбка. Он открыл другую телеграмму, затем еще одну.

—      Это от великого американского народа, — сказал он. — Хотите верьте, хотите нет, но это поздравительные телеграммы.

Дверь с треском распахнулась, и в комнату влетел Майрон Вагнер с блестевшими от возбуждения глазами.

—      Там тебя ожидает добрый десяток парней, Спенсер. Я думаю, что их нужно принять.

— Потом, Майрон, — отозвался Спенсер.

—      Какие еще парни? Кто этот человек? — спросил Майлс.

Майрон, не обращая внимания на Майлса и Реда, подошел к Спенсеру.

—      Послушай, мой мальчик, — воскликнул он, — это газетная братия, а я настолько глуп, что не требую интервью исключительно для себя. Я не знаю, что с тобой будет после того, как вся эта чертовщина закончится, но сегодня ты — гвоздь первой полосы, и тебе следует этим воспользоваться.

Репортеры гуськом вошли в комнату. Спенсер не нашел знакомых лиц, да и вообще едва ли он различал лица. Сон наяву продолжался.

Один из них спросил:

—      Итак, мистер Донован, как вы чувствуете себя в роли героя?

Спенсер не ответил.

Он услышал женский голос:

—      Вы хотели бы сделать заявление?

Спенсер отрицательно покачал головой. Он прислушивался к своему внутреннему голосу, к голосу, который молчал. Он отчаянно пытался вернуться к действительности, которую покинул когда-то — много лет назад, казалось ему.

Затем до него донесся резкий голос:

—      Мистер Донован, если вы против того, чтобы вас называли героем, то как же вы позволите себя называть? Что вы предлагаете?

Наступило молчание. Кто-то кашлянул. Постепенно лица репортеров появились в фокусе зрения Спенсера, и он увидел, что они ждут его ответа. Рядом с ним стоял высокий худой рыжий репортер, дальше еще один — в темных очках, с перекинутым через плечо плащом. Внезапно Спенсер понял, что должен сказать что-то и сказать сейчас же. Этот миг достался ценой долгих месяцев тревог и мучений. Может быть, это миг триумфа, а может быть, просто стремительный взлет перед окончательным падением. Он не знал. Но это была важнейшая в его жизни минута, и он не мог ее пропустить.

Напряжение покинуло его, боль в желудке прошла, он почувствовал себя легко и свободно.

—      Я хочу сделать заявление, — сказал Спенсер.

—      Донован, я ваш адвокат, — вмешался Майлс, — и все заявления, которые вы пожелаете сделать, необходимо предварительно согласовать со мной.

—      Я понимаю, мистер Майлс, — ответил Спенсер. — Но ведь я скажу совсем немного, только вот это. — Он взглянул на репортеров. — Сегодня на заседании члены комиссии намекали, что никакой здравомыслящий человек не станет рисковать своей карьерой и своим положением в обществе только для того, чтобы доказать свою правоту. И все же именно это я сделал. — Он глубоко вздохнул. — Я могу только сказать вам, что ни о чем не сожалею. Я сознательно предал дело широкой гласности, так как только таким