Другая проблема возникает, когда перенесшие травму люди сами буквально теряют дар речи – когда в их мозге отключаются речевые центры (21). Мне доводилось не раз наблюдать подобное в судах, где рассматривались дела иммигрантов, а также на судебном процессе против обвиняемого в массовой резне в Руанде. Когда их просят дать свидетельские показания, от нахлынувших эмоций жертвы порой не могут выдавить из себя ни слова либо впадают в такую панику, что попросту не могут внятно объяснить, что с ними случилось. Суд зачастую не принимает их показания в рассмотрение, так как они слишком беспорядочные, бессвязные и обрывочные.

Другие пытаются рассказывать свою историю так, чтобы избежать подобных реакций. Из-за этого они могут показаться со стороны уклончивыми и не заслуживающими доверия свидетелями. На моих глазах десяткам людей было отказано в политическом убежище, так как они не могли четко объяснить, почему его просят. Я также знаю множество ветеранов, которые получали отказ от Управления по делам ветеранов, так как не могли толком рассказать, что именно с ними случилось.

Замешательство и мутизм[54] – обычное дело в кабинетах психотерапевтов: мы прекрасно понимаем, что наши пациенты не выдержат, если мы продолжим вытягивать из них подробности случившегося с ними. По этой причине мы научились «раскачиваться», обращаясь к травме, как это назвал мой друг Питер Левин. Мы не избегаем связанных с ней подробностей, а учим наших пациентов постепенно погружаться в воспоминания о случившемся каждый раз все глубже и глубже.

Первым делом мы определяем внутренние «островки безопасности» в теле пациента (22). То есть мы помогаем пациенту понять, какие части его тела, позы или движения могут помочь ему «заземлиться», если он почувствует, что застрял, напуган или выходит из себя. Эти части, как правило, находятся вне пределов досягаемости блуждающего нерва, передающего сигналы о панике в грудь, живот и горло, и они могут стать верными союзниками для человека, пытающегося интегрировать травматические воспоминания. Я могу спросить у своего пациента про его ощущения в руках, и если он скажет, что все нормально, то попрошу ими подвигать, ощутить их легкость, тепло и гибкость. Позже, если я замечу, что у него напряглась грудь, а дыхание стало практически незаметным, я могу остановить его, снова сосредоточиться на руках, подвигать ими, чтобы он ощутил себя отдельно от травмы. Либо же я могу попросить его сосредоточиться на своем дыхании, почувствовать, как он может его менять, или же попросить с каждым вздохом поднимать и опускать руки – упражнение из цигун.

Некоторым пациентам заземлиться помогает воздействие на акупрессурные точки (23). Других я прошу почувствовать, как давит их тело на стул либо ступни на пол. Пациенту, который внезапно замолк, я могу предложить сесть прямо. Некоторые пациенты обнаруживают свои собственные островки безопасности – они учатся возвращать чувство контроля с помощью определенных телесных ощущений. Это подготавливает почву для разрешения травмы: раскачивания между познанием и безопасностью, между языком и телом, между воспоминаниями о прошлом и восприятием себя живым в настоящем.

Разобравшись с травматическими воспоминаниями, однако, пациент только начинает свое выздоровление. Многочисленные исследования показали, что люди с ПТСР испытывают больше проблем с сосредоточенным вниманием и усвоением новой информации (24). Александр Макфарлейн провел простой эксперимент: он попросил группу людей назвать за одну минуту как можно больше слов, начинающихся с буквы «Б».

Спустя какое-то время большинство людей с ПТСР перестают подолгу копаться в прошлом. Им хватает проблем в настоящем, ведь каждый прожитый день дается с большим трудом. Даже травмированные пациенты, которые вносят реальный вклад в образование, бизнес, медицину или искусство и которые успешно воспитывают своих детей, тратят гораздо больше энергии на повседневные задачи, чем обычные смертные.

Еще один подвох языка заключается в нашей иллюзии, будто можно запросто скорректировать мышление, если оно недостаточно «рационально». «Когнитивная» составляющая когнитивно-поведенческой терапии сосредоточена на изменении подобного «неисправного мышления». Это подход к изменению сверху-вниз, в рамках которого психотерапевт ставит под сомнение или «переосмысляет» негативные установки, например: «Давайте сравним ваше чувство вины в собственном изнасиловании с реальными обстоятельствами произошедшего» или «Давайте сопоставим ваш страх садиться за руль с текущей статистикой дорожной безопасности».

Я вспоминаю смятенную женщину, которая как-то пришла к нам в клинику, попросив помочь с ее двухмесячным младенцем, потому что он был «слишком эгоистичным». Помогла бы ей лекция по детскому развитию или объяснение понятия альтруизм? От подобной информации вряд ли была бы польза, пока у нее не было связи с напуганной, брошенной частью своего «Я» – частью, которая выражалась в виде ее страха зависимости.

Нет никакого сомнения в том, что у травмированных людей возникают иррациональные мысли: «Я сама виновата, что была такой сексуальной». «Другие парни не боялись – они настоящие мужчины». «Мне не стоило идти по этой улице». Лучше всего относиться к этим мыслям, как к когнитивным воспоминаниям – не стоит с ними спорить, как вы не стали бы спорить с человеком, которого преследуют яркие болезненные воспоминания о пережитой аварии. Они являются остаточными следами травмирующего события: они думали об этом в момент получения травмы или вскоре после этого, и эти мысли были снова активированы под воздействием стресса. Лучше всего лечить их с помощью ДПДГ, которой посвящена следующая глава.

Люди теряют контроль над своим телом, когда рассказывают свои истории, и страдают от неприятных когнитивных воспоминаний по той причине, что их мозг претерпел изменения. Как заметили Фрейд и Брейер, психологическая травма не просто высвобождает определенные симптомы. Скорее, «психическая травма – или, точнее, воспоминание о травме – действует, словно инородное тело, которое следует считать активным еще долгое время после его попадания в организм» (26). Как это бывает с занозой, вызывающей инфекцию, большей проблемой становится реакция организма на инородное тело, чем само это тело.

Современная нейробиология решительно поддерживает идею Фрейда о том, что многие наши сознательные мысли представляют собой сложные рационализации исходящего из подсознания потока инстинктов, рефлексов, мотивов и потаенных воспоминаний. Как мы уже видели, психологическая травма мешает нормальной работе участков мозга, отвечающих за управление восприятием и его обработку. Здоровое самовосприятие – когда человек может уверенно сказать: «Вот что я думаю и чувствую» и «Вот что со мной происходит» – требует гармоничного и динамичного взаимодействия между этими участками.