Когда мы закрываем глаза на то, что происходит у нас в душе, это вредит нашему самосознанию, чувству собственного достоинства и вере в свои силы. Клинический психолог Эда Фоа вместе с коллегами разработала опросник посттравматического восприятия, который помогает понять, что пациенты думают сами о себе (4). Симптомы ПТСР зачастую включают такие заявления, как «Я чувствую себя мертвым внутри», «Я никогда не смогу снова испытывать нормальные эмоции», «Я навсегда изменился к худшему», «Я чувствую себя предметом, а не личностью», «У меня нет будущего» и «У меня такое чувство, словно я больше себя не понимаю».

Главная задача – позволить себе знать то, что знаешь. Для этого требуется неимоверная смелость. В своей книге «What It Is Like to Go to War» («Каково воевать». – Прим. пер.) ветеран войны во Вьетнаме Карл Марлантис разбирается со своими воспоминаниями о войне и рассказывает про случившийся у него в душе раскол:

«Годами я не знал, что нужно исправить этот раскол – когда я вернулся, некому было мне об этом сказать… И почему я думал, будто внутри меня живет лишь один человек?.. Какая-то часть меня просто любила калечить, убивать и пытать. Но у моего «Я» есть и другие составляющие, прямо противоположные, которыми я горжусь. Так что, являюсь ли я убийцей и палачом? Нет, но часть меня является. Испытываю ли я ужас и горечь, когда читаю в газете про ребенка, столкнувшегося с насилием? Да. Но будоражит ли это меня?» (5)

Марлантис рассказывает, что на пути к выздоровлению ему пришлось научиться рассказывать правду, какой бы мучительной она ни была.

В отсутствие какого-то всеобъемлющего смысла страданий смерть, разрушения и скорбь нуждаются в постоянном оправдании. Отсутствие этого всеобъемлющего смысла способствует тому, что человек начинает выдумывать, лгать, чтобы восполнить имеющийся пробел (6).

Я никогда не мог никому рассказать про то, что происходит у меня внутри. Как результат, я отгонял эти образы на протяжении многих лет. Я начал заново интегрировать эту отделившуюся часть своих переживаний только после того, как стал по-настоящему представлять этого ребенка ребенком – возможно, моим ребенком. Затем родилась невыносимая грусть – а вместе с ней пришло и исцеление. Интеграция чувства грусти или гнева с действием должна быть стандартной процедурой для всех солдат, которым приходилось убивать людей, глядя им в глаза. Для этого не требуется мудреная психологическая подготовка. Достаточно просто сформировать группы под руководством одного из членов отряда или взвода, который прошел пару дней обучения групповому лидерству, и подтолкнуть людей к разговору (7).

По-новому взглянув на свой ужас и поделившись им с другими людьми, можно восстановить у себя чувство принадлежности к человеческой расе. После того как ветераны войны во Вьетнаме, которых я лечил, присоединились к терапевтической группе, где они могли делиться совершенными и увиденными бесчинствами, они, по их собственным словам, начали открывать своим девушкам душу.

Когда познаешь себя, выражая свои чувства словами, – это всегда становится озарением, пускай и поиск нужных слов порой является мучительным процессом. Вот почему я нахожу рассказ Хелен Келлер про то, как у нее «родилась речь» (8), столь вдохновляющим.

В возрасте девятнадцати месяцев, когда Хелен только начала разговаривать, вирусная инфекция лишила ее зрения и слуха. Став слепоглухонемым, этот ребенок превратился в дикое, одинокое создание. После пяти лет отчаяния ее семья пригласила полуслепую учительницу Энн Салливан из Бостона приехать к ним в загородную усадьбу в Алабаме, чтобы стать наставницей Хелен. Энн тут же начала обучать Хелен специальной тактильной азбуке, буква за буквой выводя слова у нее на руке, однако понадобилось два с половиной месяца попыток достучаться до этого дикого ребенка, чтобы случился прорыв. Это случилось, когда Энн «произнесла» для Хелен по буквам слово «вода», поднеся ее вторую руку под струю воды из колонки. В своей книге «История моей жизни» Хелен впоследствии описала этот момент:

Выучив названия предметов, этот ребенок смог не только создать свою внутреннюю картину невидимой и беззвучной физической реальности вокруг нее, но также и обрести саму себя: полгода спустя она начала использовать местоимение первого лица «Я».

История Хелен Келлер напоминает мне про переживших насилие непослушных, неразговорчивых детей, которые попадают к нам на стационарное лечение. До того, как она овладела языком, она была растерянной и сосредоточенной только на себе – оглядываясь назад, она называет это создание «Призраком». И действительно, наши дети похожи на призраков, пока не узнают, кто они такие, и не почувствуют себя достаточно защищенными, чтобы рассказать про то, что творится у них в душе.

В написанной позже книге «Мир, в котором я живу» Келлер описала рождение у нее индивидуальности: «До того, как со мной стала заниматься моя учительница, я не знала, кто я такая. Я жила в мире пустоты… У меня не было ни воли, ни разума… Я помню все это не потому, что знаю, что так было, а потому что у меня есть тактильная память. Она позволяет мне помнить, что я никогда не морщила свой лоб, задумавшись о чем-то» (9).

Тактильными воспоминаниями Хелен – воспоминаниями, основанными на прикосновении, – было невозможно поделиться. Язык же дал ей возможность стать частью общества. В восьмилетнем возрасте, когда Хелен вместе с Энн отправились в Институт Перкинса для слепых в Бостоне (где училась сама Салливан), она впервые в жизни смогла пообщаться с другими детьми. «Какое же счастье! – написала она. – Свободно говорить с другими детьми! Чувствовать себя как дома в большом мире!»

То, как Хелен с помощью Энн Салливан открыла для себя язык, отражает суть отношений между психотерапевтом и пациентом, которая состоит в поиске слов там, где их раньше не было, с дальнейшей целью поделиться с другим человеком своими самыми глубокими чувствами и своей самой глубокой болью. Это одно из самых глубоких переживаний, которые может испытать человек, и этот резонанс, позволяющий обнаружить, произнести и услышать прежде невысказанные слова, является ключом к исправлению созданного травмой чувства изоляции – особенно если другие люди в нашей жизни игнорировали или заставляли нас молчать. Полноценное общение – прямая противоположность психологической травмы.

На деле, однако, любой, кто начинает посещать психотерапевта, практически сразу же сталкивается с ограничениями, которые создает для нас язык. Так происходит и с моим собственным психоанализом. Хотя я говорю свободно и могу рассказать интересные истории, я быстро осознал, насколько тяжело глубоко ощущать свои чувства, одновременно делиться ими с кем-то другим. Когда я устанавливал контакт с самыми сокровенными, болезненными или обескураживающими моментами своей жизни, передо мной зачастую вставал выбор: я мог либо сосредоточиться на повторном мысленном переживании сцен из прошлого, позволив себе почувствовать то, что я чувствовал тогда, либо мог последовательно и логично изложить воспоминания своему психоаналитику. Выбирая второй вариант, я быстро терял контакт со своим «Я» и становился сосредоточенным на его мнении о том, что я ему рассказывал. При малейшем намеке на сомнение или осуждение с его стороны я тут же закрывался, переключая свое внимание на то, чтобы вновь добиться его одобрения.