С потолка посыпались белые чешуйки краски. Прямо надо мной в плитах перекрытия проступил шов.

У меня потемнело в глазах. Череп будто сдавили стальным обручем.

В тот же миг болтающаяся на проводе лампочка вспыхнула ослепительным светом, стеклянная колба разлетелась вдребезги – и провод заструился вниз. Я понял, что происходит, лишь когда тонкие усики, между которыми белым дымком догорала вольфрамовая спираль, змеиным жалом впились в шею Натальи Ивановой.

Акушерка закричала, выгибаясь дугой. Провод все опускался и опускался, кольцами захлестывая ее горло. Дернулся вверх – и ноги Натальи оторвались от пола.

Я встал. Меня шатало, но самая острая боль уже отпустила.

Лицо Натальи стремительно багровело. Отчаянным усилием ей удалось втиснуть ладони в петлю и чуть разжать смертельные тиски. Пронзающего ее тело тока она будто уже не замечала.

– Вот так аркан… – сказал я, глядя на нее. – Вот ведь как бывает!

– Прекрати! – выкрикнула Наталья.

Я засмеялся. Мне действительно было смешно. После того, как она убила Настю, после того, как хладнокровно убивала меня, – «отпусти»?

– Скажи «пожалуйста».

– Пожалуйста!

– Скажи «я больше не буду».

Глаза Натальи сверкнули. Провод все выше и выше подтягивал ее к потолку.

– Идиот! Если я погибну… все ваши функции – вторичны ко мне! Башня все равно рухнет! Сотни функционалов станут людьми!

– Замечательно, – сказал я, качая головой. – И ты решила, что меня это огорчит?

– Мы позволим тебе остаться функционалом! – выкрикнула она.

– Сдохни, тварь, – просто ответил я. – Сдохни, а мы станем людьми!

– Никто… вам… не позволит… – прохрипела Наталья. – Куратор… исправит…

И выдернула руки из петли.

Потолок над ней разошелся по шву, открылся жадным бетонным ртом – подрагивающим, ждущим. Прутья арматуры торчали кривыми ржавыми клыками. Провод втягивался в провал, втаскивая акушерку под удар готовых сойтись плит перекрытий.

Руки Натальи вскинулись – и рубанули воздух. Разошлись, разрывая что-то. Смяли невидимую мне цель.

Башня застонала. Из стен посыпались внутрь кирпичи. Пол вздыбился и пошел волнами. Сияющее солнце над Заповедником померкло, и окно в Землю-семнадцать закрыла глухая серая пелена.

В тот же миг я ощутил печаль и нежность, с которой что-то большое, могучее и умирающее смотрит на меня. Так разглядывает свои детские фотографии глубокий старик, в душе которого уже не осталось места сожалениям и горестям. По телу острым разрядом прошло щекочущее покалывание, что-то натянулось – и лопнуло, будто напряженная сверх меры струна.

Моя функция умирала – и разрывала со мной связь.

На несколько тянущихся бесконечностью секунд все мои чувства обострились до предела. Я услышал хруст шейных позвонков Натальи и гудок электрички, отходящей от платформы «Северянин». Увидел, как выступает пот на лбу умирающей акушерки и как блестит оптика телеобъективов, смотрящих на мою башню с Останкинской, стоящей в бесконечно далеком Аркане. Уловил горький запах подгорающей на плите яичницы и вонь несвежего мяса, из которого у метро «Алексеевская» жарили шаурму. Почувствовал соленый вкус крови на своих губам и кислый электрический разряд, пронзающий тело Натальи. Ощутил, как пыльными снежинками падают на волосы хлопья краски с потолка и как упруго толкают Землю сапоги солдат у Вечного огня.

И было что-то еще. Дурманящее, непривычное, не предназначенное обычному человеку. Что-то похожее на воспоминания, но только с другим знаком. Мешанина из красок, звуков, запахов, вкусов, ощущений.

…Скажите, Дмитрий, а как у вас принято… разгребаю руками серую пелену, шарю на ощупь – будто в студне плыву… тяжкая металлическая поступь, звенящие шаги… нестерпимая едкая горечь разъедает губы… груз почти невыносим, его не удержать…

Мир стал нестерпимо ярким и обидно крошечным. А потом сжался в точку – в меня. Тело отяжелело, я пошатнулся.

Трудно снова становиться человеком. Почти так же трудно, как в первый раз. Отрываясь от уюта и безопасности материнской утробы, от невесомого парения в темной теплой влаге – вдыхать первый раз горький воздух неумело расправленными легкими, в полной мере ощущать притяжение Земли – и горько кричать от обиды и удивления.

Все мои силы функционала, все мои заемные умения и способности исчезли.

Башня содрогнулась. Последним рывком электрический шнур втянул Наталью в провал посреди потолка – и бетонные плиты сошлись.

Хрустнуло – отвратительно и влажно.

Дернулись в последний раз ноги в дешевых турецких джинсах, стремительно пропитывающихся темным и красным.

Башня начала рушиться.

И я прыгнул в последнее окно, которое не было затянуто серой мутью междумирья. Не раздумывая, выставив руки вперед, будто в бассейн с вышки. А за моей спиной осыпались кирпичи и рушились плиты, шипела бьющая из труб вода и хрустели ломающиеся доски.

Заснеженная, твердая как камень земля метнулась мне навстречу – и я закрыл глаза.

Яма была глубиной метра полтора. Сверху припорошена снегом, до самого дна завалена – не обычным городским мусором, а прелыми листьями, жухлой мокрой травой, срезанными ветками. Это что, компостная куча местного дворника? Как я ее не заметил раньше? И каким чудом она так удачно оказалась под окном, в которое я прыгнул?

Чудес не бывает!

Я слегка ушибся, рука была оцарапана об острую ветку, за воротник набился мусор, я был одет в рубашку и летние брюки, к тому же еще и вымок, но я был жив. Жив вопреки всему.

Настя умерла.

А Наталья Иванова, акушер-функционал, – сдохла.

Во второй раз у меня все-таки получилось ее убить.

Оскальзываясь в снегу, я выбрался из ямы. Подозрительно на нее оглянулся. И бросился к башне.

Она все так же стояла чуть в стороне от железной дороги, выглядела все той же заброшенной водонапорной башней. Только даты над дверью – «1978» – больше не было. А ведь это год моего рождения… как же я не подумал об этом сразу.

И никаких следов разрушения. Окошко в трех метрах от земли разбито… ну так что – в заброшенных зданиях всегда разбиты окна.

Я дернул ржавую дверь – та со скрипом поддалась. Внутри было темно, только узкий луч света из окна, к которому теперь присоединился свет из дверного проема. Никаких этажей и перекрытий, конечно же. Гулкое высокое пространство, придавленное проржавелым дном цистерны. На полу обломки кирпичей, стекла, бесхозные железки, мусор. Только самый захудалый бомж согласится здесь жить.

Настя лежала у самых дверей.

Я сел рядом, прижался ухом к груди. Пощупал пульс.

Чудес не бывает.