Делегация Исполкома ВМС вела переговоры с Временным правительством и ЦИКом Совета о включении представителей мусульман в состав Временного правительства, что могло бы расширить его политическую базу. Предлагались кандидатуры Цаликова и Ибн Ахтямова. Министры обещали. Но передумали[767].

На I Всероссийском мусульманском военном съезде, прошедшем 17–26 июля в той же Казани, постановили формировать особые воинские части на фронте и в тыловых городах с исламским населением. Но соответствующее обращение съезда надолго затерялось в канцеляриях Временного правительства.

Впрочем, мусульманские части существовали в армии и раньше и хорошо себя зарекомендовали на фронте. Они были дисциплинированными, мотивированными и меньше других подвержены разложению. Резак Бек Хан Хаджиев — первый хивинец и туркмен, получивший в России высшее военное образование, офицер Текинского полка — рассказывал о том, что влекло его земляков на поля боев Первой мировой: «Было бы ошибочно думать, что текинец шел в ряды армии потому, что он любил Россию или царя, или за веру. Ни о России, ни о царе туркмену никто ничего не говорил и никогда не старался научить его любить их. Особенно религиозным туркмен тоже никогда не был. Пошли туркмены потому, что Сердар их, честный и храбрый русский офицер, приказал им идти за ним, сказав: «Россия в опасности, нам надо идти и бороться в рядах русской армии за ее честь…» В дивизион поступали люди, искавшие подвига и удали, поклонники храбрых, жаждавших приключений и, наконец, желавшие научиться военному искусству. Это были сыновья ханов, сердаров, знатных туркменов, которые хотели продолжать удалую жизнь отцов»[768].

Николай профессионально оценивал поведение военнопленных российской армии разных национальностей в немецком плену: «Поляки дрались неохотно, так же легко перебегали, особенно после оккупации Польши, и делились своими знаниями, так как к войне были равнодушны. То же относилось и к литовцам. Упорными, способными к сопротивлению, враждебными к немцам и замкнутыми, если не обманщиками, были латыши и эстонцы. С чисто военной точки зрения оба эти народа давали наряду с Сибирью лучших русских солдат. Магометане верно сражались на российской стороне»[769].

Патриотическим порывом была проникнута после Февраля и значительная часть евреев — меньшинства и этнического, и религиозного. Принятие 20 марта Постановления «Об отмене всех вероисповедных и национальных ограничений» с особым воодушевлением было встречено еврейским населением страны и не вызвало серьезных протестов остальных. Солженицын отмечал, что «объявление еврейского равноправия не вызвало ни одного погрома»[770]. Теперь евреи наконец-то могли свободно сказать все, что они думали о Российской империи, и устремиться на штурм политических вершин.

Американский методистский пастор Симонс, до этого 10 лет проживший в российской столице, расскажет комиссии сената США: «Вскоре после мартовской революции 1917 г. повсюду были видны группы евреев, стоявших на скамьях, ящиках из-под мыла и т. д. и ораторствовавших. Существовало ограничение права жительства евреев в Петрограде; но после революции они слетелись целыми стаями, и большинство агитаторов оказывалось евреями»[771]. США и Великобритания всячески поддерживали боевой дух российских евреев. Американская еврейская община добилась от правительства США заявления о поддержке идеи создания еврейской республики в Палестине после победы в мировой войне и ее освобождения от турок[772].

Адвокат Оскар Осипович Грузенберг в «Речи» за 25 марта утверждал: «Если дореволюционная российская государственность была чудовищно-громадной тюрьмой… то самая зловонная, жестокая камера, камера-застенок, была отведена для нас, шестимиллионного еврейского народа». Звучали призывы к поддержке Временного правительства: «Наша родина! Наше отечество! И они в беде. Со всей страстью станем защищать нашу землю… Не было для нас со времени защиты Храма подвига такого святого»[773].

Большинство евреев стояло на оборонческих позициях. Даже на Всероссийской сионистской конференции, прошедшей в Петрограде в мае, ее делегаты от действующей армии поддержали войну до победного конца. «Со всей силой возмущения мы протестуем против безответственных попыток внести дезорганизацию и смуту в дух единой и мощной российской армии»[774]. Одновременно конференция отвергла предложения лидеров сионистов — публициста Владимира Евгеньевича Жаботинского и героя русско-японской войны Иосифовича Вольфовича Трумпельдора — о формировании в армии отдельных еврейских частей. Хотя в русской армии служило тогда полмиллиона евреев[775].

Деникин утверждал, что «только одна национальность не требовала самоопределения в смысле несения военной службы — это еврейская. И каждый раз, когда откуда-нибудь вносилось предложение — в ответ на жалобы евреев — организовать особые еврейские полки, это предложение вызывало бурю негодования в среде евреев и в левых кругах и именовалось злостной провокацией»[776]. Евреи проявляли лояльность новой российской власти и на оккупированных немцами территориях. Николай — не без лукавства — утверждал: «Хотя в политическом и религиозном отношении им жилось лучше под властью немцев, нежели под властью русских, симпатии их находились больше на русской стороне»[777].

Еврейская община впервые обрела полноценные гражданские права. Но ее проблемы перешли в иную плоскость. Правовые акты изменили положение евреев в стране как раз в тот момент, когда любые правовые нормы переставали действовать. Сама еврейская община, во многом выступавшая существенным социальным регулятором, оказалась расколотой, традиционные нормы перестали действовать. Генерал Половцов писал: «Гучков хочет для наведения порядка привлечь на свою сторону евреев и для этой цели приглашает одного видного еврея, но, оказывается, еврейская молодежь вырвалась совершенно из рук старых благоразумных евреев, и с ней ничего не поделаешь. Печально»[778]. Политически еврейская молодежь (и не только) оказалась в рядах левых партий, прежде всего — меньшевиков, и их было непропорционально много среди наиболее радикальных борцов с Временным правительством — большевиков и анархистов.