приподнятом настроении. Я благодарила Бога и не думала, что рак может появиться снова. Через год у меня в груди нашли опухоль, ее пришлось удалить.

Сейчас я не думаю о том, что в моем теле может быть рак. Вопрос лишь в том, что врачи его пока не нашли. Мой онколог сказал, что, возможно, я – один из хронических онкобольных. Мой муж говорит о том, чем будет заниматься на пенсии. Я смотрю на него и думаю: «М-м-м. Я рада, что ты об этом думаешь, дорогой». Я не строю таких планов и встаю по утрам лишь ради дочери. Мне очень повезет, если третья жена моего мужа воспитает мою дочь. Это во-первых. А во-вторых, жизнь так увлекательна. Зачем сдаваться?

Я говорю Рошель, что не представляю, как справилась бы с раком дважды, и обещаю взять с нее пример – сдавать анализы ежемесячно. Все это я стараюсь говорить жизнерадостным тоном. Я никогда не встречала людей с таким подходом, но не уверена, что отличаюсь подобным оптимизмом.

– Что придает вам храбрости? – спрашиваю я. – Где вы черпаете силы?

Рошель садится ближе и подпирает подбородок правой рукой. Теперь она выглядит серьезной. Она смотрит мне в глаза.

– Возможно, это отрицание, но я могу говорить о своем раке и не ощущать, что рассказываю о себе, – признается она. – Или, по крайней мере, не ощущать, что вся моя жизнь ограничена раком. Думаю, если бы вы узнали о тех 14 месяцах моей жизни, вы удивились бы, как я вообще ходила. Но, если честно, я не думаю об этом. Думаю об этом, лишь когда нахожу уплотнения в груди, но позже узнаю, что это просто кисты. Вот и все. Депрессия – не в моих правилах. Пока я чувствую себя хорошо и здорова, собираюсь оставаться такой до конца жизни.

Я вошла в больничную палату через 10 минут после того, как моя мать умерла. Решила, что должна попрощаться. Я боялась поцеловать ее в лоб, поэтому поцеловала свои пальцы и прижала их к ее щеке. Она до сих пор была теплой. Моя мать верила в рай, но не верила в ад. Однажды она сказала мне, что нет такого непростительного греха на земле, чтобы Бог мог отлучить от себя человека. Если душа существует, мне оставалось верить, что ее душа уже в раю. Ее тело больше не проявляло признаков жизни и казалось пустой оболочкой.

Смерть теряет свою романтическую натуру, когда сталкиваешься с ней в раннем возрасте. Она перестает быть зловещим гостем, который забирает твоих близких в ночи. Становится суровой и жесткой – событием, а не абстракцией. 25-летняя Марджи убедилась в этом в семь лет, когда ее мать покончила с собой. «Когда любимый человек умирает, смерть теряет нереальность, – говорит она. – Для меня она реальна. Так же реальна, как сходить в туалет. Я никогда не пыталась покончить с собой, но смерть никогда не казалась мне чем-то крайним, о чем не стоит думать. Я перестала считать ее чем-то странным. Она просто была другой точкой зрения, альтернативой жизни. Я поняла, что раз моя мама могла умереть, значит, могу и я».

По мнению Андреа Кэмпбелл, дети, травмированные смертью, не ощущают ее красоты и загадочности. Для дочери, которая потеряла мать в детстве или подростковые годы, смерть – скорее резкое окончание, чем цикл завершения и перерождения. Она теряет связь с естественным женским циклом, который упорядочивает жизнь женщины. «Женский опыт заключается в создании и участии в загадке жизни, – утверждает доктор Кэмпбелл. – Это также означает участие в загадке смерти, отношение к ней как к переходу и рождению в другом месте. Юная девушка – творец, который рождает жизнь, а пожилая женщина – тот, кто подталкивает ее к смерти. Передача мудрости должна происходить, когда мать находится в пожилом возрасте, а не когда ей 30–40 лет».

Настоящая трагедия жизни моей матери заключается не в том, что она оборвалась, а в том, что она оборвалась так рано. Многие женщины, потерявшие матерей, боятся не смерти, а ранней смерти. Это страх девушки, а не старухи. Вот почему дочерям без матерей, которые сообщили, что постоянно или часто размышляют о смертности, – от 18 до 39 лет.

Я пишу эту книгу в 41 год. Я – дочь женщины, чей рак появился, когда ей было больше 30, матери трех детей, которая умерла абсурдно молодой. Я – мать двух дочерей, которые слишком малы, чтобы потерять меня. Я знаю, что нахожусь в возрасте, в котором у моей матери нашли рак, и думаю об этом почти каждый день. Я прохожу скрининг раз в полгода, маммографию каждый февраль, а осенью делаю УЗИ. Врачам не приходится напоминать мне об этих процедурах – я о них никогда не забываю. Гинеколог тоже проверяет меня каждую весну. Некоторые врачи сказали, что я переусердствовала. Другие – что предосторожность не помешает. Я прислушиваюсь лишь к своей интуиции. Пока могу делать скрининг, я буду его делать. Никогда и ни в чем нельзя быть уверенным.

Группа риска – это сходство с матерью, которого я предпочла бы не иметь. Но она же стала основой для отличий. Моя мама сделала первую маммографию в 41 год. Я пропустила лишь несколько процедур за 15 лет – когда была беременна и кормила своих дочерей. Я не ем жирную пищу и занимаюсь йогой, ежедневно принимаю семь пищевых добавок. Да, профилактика и ранняя диагностика ничего не гарантируют, но это лучшее оружие, которое у меня есть.

«У каждого родившегося человека – двойное гражданство: в царстве здоровых и в царстве больных, – писала Сьюзен Сонтаг в своей книге “Болезнь как метафора! – Хотя все мы предпочитаем пользоваться лишь хорошими паспортами, рано или поздно каждый из нас будет вынужден хотя бы на время стать гражданином другой страны». Болезнь моей матери дала мне временную визу во вторую страну, и я провела там столько времени, сколько желала. Но если я когда-нибудь найду уплотнение, которое подтвердит мои худшие страхи, если однажды утром я проснусь с болезнью, которая вынудит меня снова посетить другую страну, мне хочется верить, что решения, которые направят меня туда, будут моими, а не продиктованными прошлым моей матери. Как моя мать и многие женщины, оказавшиеся на ее месте, я надеюсь, что тоже дам обещание «вернуться к нормальной жизни». А еще, что – в болезни и здравии – я смогу принять решения, которые не приняла моя мама; решения, которые могли спасти ей жизнь. Лучший способ отделить