А эфир Ельцину предоставили еще и потому, что в первые часы путча он заявил о поддержке президента СССР. Скажу больше: мне стало известно, что с утра 19 августа с Борисом Николаевичем налажены были переговоры ГКЧП. У нас, на ТВ, он выступил в роли поборника Михаила Сергеевича Горбачева.

— Когда Союз еще держался, многие, точно заклинание, повторяли мистические строки Пушкина:

Хоть убей, следа не видно,

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Лично вы сохраняли оптимизм или понимали, что курс взят к убойным берегам?

— Оптимизм таял, как мифическая шагреневая кожа. Да и могло ли «оптимизировать», к примеру, предательство национальных интересов на переговорах с американцами по разграничению океанского шельфа? Коварное лицедейство Шеварднадзе, Яковлева… Это они вскружили голову Горбачеву елеем, поднимая на запредельный уровень «человека года», Нобелевского лауреата, «немца номер один». Какой, скажите, толк от «завоеваний нового мышления», когда рвались кровные связи народов бывшего соцсодружества, когда наши офицеры, солдаты из групп войск выбрасывались в чисто поле?..

В составе советской делегации мне пришлось участвовать в заседаниях брюссельского комитета по проблемам объединения Германии. Никто не ратовал против воссоединения этой страны. Мы в силу полномочий отстаивали приоритеты нашего государства, шла ли речь о безопасности границ, будущем НАТО или об обустройстве общеевропейского дома. Однако на встрече с канцлером ФРГ на Северном Кавказе Горбачев «все сдал». Как рассказывал мне Валентин Фалин, Гельмут Коль несколько раз переспрашивал, видимо, отказывался верить услышанному… Нелишне напомнить, что вначале Союзу прочили внушительные деньги. Половина — на вывод войск, обустройство людей в погонах. Немецкая сторона была готова финансово компенсировать наши затраты на инфраструктуру и т.п. Но поспешность генсека сыграла пагубную роль. За «все про все» — крохи.

Какой еще повод для оптимизма, если многое приносилось в жертву личной популярности? В ряде стран за Горбачевым утвердилось нарицательное — «буревестник потрясений». Я не сторонник подобных пассажей, но хроника и впрямь жутковатая. Вскоре после визита Михаила Сергеевича в Румынию был убит Чаушеску. Побывал в Чехословакии — тоже «процесс пошел». Посетил ГДР — и там пирамида власти перевернулась в одночасье…

А вспомните позорную историю передачи США руководителем КГБ СССР товарищем Бакатиным схемы подслушивающих «жучков» в возводимом здании американского посольства. Или множество, как на встрече в верхах на Северном Кавказе, юридически не оформленных договоренностей с западными партнерами. Страна не досчиталась миллиардов долларов, упустила возможности укрепить позиции в мире.

— Давайте чуть сдвинем ракурс беседы. В силу профессиональных пристрастий вы лучше других знаете, какую слабость питал к выступлениям на ТВ президент СССР. Якобы требовал, чтобы всегда находились в студии… А как вели себя другие вожди: Брежнев, Черненко, Андропов? В общении они были интеллигентны или уничижительно спесивы?

— С приходом к власти Горбачев не воспринимал ТВ. Он запретил делать съемку в Ленинграде, где состоялась первая публичная встреча с трудящимися. Эмбарго действовало и в Белоруссии. На свой страх и риск сделали съемку одной камерой. Она получилась убогой в смысле телеискусства, но высветила ораторские, политические козыри генсека. И это возымело действие. Михаил Сергеевич от природы человек с актерской натурой. Вкус популярности предопределил пиетет к ТВ на годы.

Не помню ни одной съемки, когда бы я ни находился рядом. Наверное, генсека подпитывала уверенность, что будет сделано добротно. Его отношение — от председателя Гостелерадио и до гримера — было уважительным. Мог позвонить среди ночи, посетовать: не понравилась запись, мотаю головой, как корова от слепней… Не случайно в августе 1991-го именно мне продиктовал из Фороса свое заявление, попросил зачитать по ТВ. Что я и сделал.

Но были лидеры, не умеющие даже членораздельно высказаться. Запись престарелого Брежнева превращалась в каторгу. Слова, буквы не выговаривал. Доходило до того, что их собирали по крупицам из других выступлений. Об этом никто не знал, даже его помощники. С Андроповым, по отзывам моих коллег, работать было легко. Юрий Владимирович — человек в высшей степени образованный, интеллигентный. Черненко — это полное отсутствие всего перечисленного.

Ельцин — абсолютно телевизионный человек. Приходилось мне ездить в Свердловск, когда он возглавлял обком партии. В дни «открытого телевидения» Борис Николаевич мог в течение трех-четырех часов отвечать на вопросы земляков. Одаренный импровизатор. И так продолжалось до тех пор, когда уже в Москве здоровье стало подтачиваться.

— Недавно бывший лидер одной из бывших союзных республик заявил, что увязывал подписание новоогаревских документов с отстранением от должности Кравченко. Неужто вы немилосердно щелкали по самолюбию руководящих товарищей?

— Моя позиция к стране, судьбе Союза не была декларативной. Второй канал, по сути, преобразовали в канал межреспубликанского общения. Демонстрировались лучшие программы телестудий союзных республик. Мы не жалели времени для фольклорного творчества. Театры ставили спектакли на национальных языках. Я ввел «прямой эфир», телепереклички между республиками по важнейшим проблемам общесоюзного дома… Несложно понять, что подобная работа связывала руки тем, кто под флагом «самостийности» и суверенитета рвался к вожделенным президентским хоромам. Они заявляли ультиматумы, пытались диктовать условия. Ко мне свою недоброжелательность не скрывали Кравчук, Шушкевич, другие персоналии.

— И вновь обратимся к облику Михаила Горбачева. О нем изданы солидные фолианты. Но звучит разное: одни сравнивают с Бонапартом, другие называют оборотнем, «князем тьмы»…

— Михаил Сергеевич — личность противоречивая и уникальная. Судьба свела меня с человеком, который стал не только выдающимся реформатором общественно-политической жизни сверхдержавы, но и одним из главных ее разрушителей. Он думал прежде всего о себе. Интересы великой страны, 20-миллионной партии, вскормившей его, интересы народа, армии были использованы во имя личного престижа. Он рвался на подиум признания, мечтал стать баловнем мирового сообщества. Этим объясняется «широта души», размах решений, подчас в ущерб государству, когда начисто отказывал инстинкт самодержца. Горбачев, по-моему, несчастный человек, ставший заложником собственной популярности, ее жертвой.

— А почему вас, когда травили в СМИ, изматывали допросами в Генпрокуратуре, не защитил Михаил Сергеевич? Лишний раз подтверждается мудрость: минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь?

— В августе 1991-го Горбачев позвонил мне из Крыма: «Вернусь в Москву, и ты расскажешь, как и что там было. Не волнуйся». После этого наши отношения прервались. Он так и не пожелал ни в чем разобраться. Признаюсь, это меня не очень удивило, так как привык к «сюрпризам». Однажды президент ревностно заметил: о тебе стали писать больше, чем обо мне. Но ведь пишут гадости, уточнил я. Все равно больше, был ответ. Короткий разговор вскоре получил неожиданное продолжение. Из международного отдела передали, что Михаил Сергеевич «озабочен» накатом прессы и озадачил помочь «бедному Кравченко». Вопрос о должности посла тормознули лишь потому, что человек, которого прочили на Гостелерадио, понял сомнительность рокировки с профессионалом. Узнал я об этом во время поездки в Англию. Тут же объяснился. «Не переживай, Леонид. Я тебя не сдам», — беззаботно произнес генсек…