Антонова судили и приговорили к смертной казни. Министр внутренних дел Петр Аркадьевич Столыпин заменил ее бессрочными каторжными работами — по просьбе командующего войсками Московского военного округа генерала от кавалерии Павла Адамовича Плеве. Столыпин принял во внимание:

«1) полное чистосердечное сознание всех названных осужденных на суде, а трех из них и на следствии, тотчас по задержании, и 2) то, что во время вышеупомянутого нападения злоумышленниками никому не было причинено никакого физического вреда».

В июле 1913 года Антонов писал из Владимирской каторжной тюрьмы:

«Сижу в общей камере, работать никуда не хожу, хворать так сильно не хвораю, да и здоров не всегда бываю. От отца я больше года не получал писем. Не знаю, как-то он там живет. Вот еще беда, человеку скоро помирать, а он все не приладится, как надо жить, у него все не слава богу!»

Александра Антонова (как и многих) освободила Февральская революция. 3 марта 1917 года он вышел на волю. Наступило его время. В 1917 году ему было всего двадцать восемь лет. Из них восемь он провел за решеткой.

Его сестра Валентина вспоминала:

Временное правительство, демократизируя страну, в марте 1917 года заменило распущенную царскую полицию народной милицией с выборными начальниками. Полгода Александр Антонов служил в тамбовской милиции, пока его не командировали в Кирсанов.

Перед переездом в Кирсанов он зашел к Валентине:

— Если разрешишь, я познакомлю тебя со своей женой Сонькой.

Сестра удивилась:

— Да разве ты женат?

— Женат.

«Через несколько часов он пришел с нею, мы пили чай, болтали, — рассказывала Валентина на допросе. — Ночью был поезд в Кирсанов… Потом она приезжала из Кирсанова и говорила, если хочешь, мы с оказией будем присылать тебе белый хлеб. И они иногда с милиционером присылали нам его».

24 октября 1917 года председатель уездной управы Василий Тимофеевич Окунев попросил оставить Антонова в Кирсанове начальником милиции:

Новый начальник кирсановской милиции служил исправно, боролся с погромами помещичьих усадеб. Получил благодарность за то, что разоружил эшелон с чешскими легионерами на станции Кирсановка. В феврале 1918 года союз милиционеров и служащих избрал его депутатом уездного совета. Все признавали очевидные организационные таланты Антонова. Но летом восемнадцатого большевики окончательно рассорились с эсерами.

Антонов ушел с должности, через несколько месяцев создал свою боевую дружину и начал собственную войну с большевиками. Первым к нему присоединился младший брат Дмитрий, который жил в Инжавино вместе с отцом, работал в аптеке, закончил школу военных фельдшеров, а после Февральской революции тоже служил в тамбовской милиции.

Город с его благами и комфортом вызывал в деревне одновременно ненависть и зависть. А деревня воспринималась городом со смесью высокомерия и той же зависти, потому что у крестьян была вожделенная еда. Голодавшие горожане уверились, что кулаки сознательно морят их голодом, а крестьяне не сомневались, что зажравшийся город беззастенчиво их грабит.

«Крестьянин, — объяснял политику большевиков член ЦК партии Карл Бернгардович Радек, — полагал, что такая дьявольская вещь, как государство, вообще не нужна крестьянину. Нужно было сначала разъяснить крестьянину весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для осуществления этого права».

2 июля 1919 года председатель Тамбовского губисполкома Михаил Дмитриевич Чичканов распорядился: «Приступаем к реквизиции хлебных излишков. Всякое должностное лицо, бездействием своим тормозящее дело реквизиции, будет рассматриваться как противник советской власти, будет предан суду революционного трибунала». Осенью председателя губисполкома Чичканова убили.

У советской власти не было ни разумной крестьянской политики, ни подготовленных кадров для работы в деревне, потому что из аппарата удалили эсеров, которым были близки крестьянские нужды. По всей стране руководящие должности занимали малограмотные и неквалифицированные люди с партийными билетами. Но Тамбовской губернии как-то особенно не повезло с начальством.

2 февраля 1921 года председатель Губчека выступал на губернском съезде Советов:

«Товарищи великолепно знают, с каким аппаратом приходилось Губчека приступить к своей работе — с аппаратом полнейшего развала, с пьянствующими, негодными элементами, которых приходилось выбрасывать и чистить».

На партийной конференции штаба войск Тамбовской губернии говорилось:

«В течение трех лет на Тамбовскую губернию накладывались — и собирались — громадные разверстки, между тем как посевная площадь с каждым годом все более и более уменьшалась…

Крестьян подвергали пыткам и пыткам ужасным: наливали в сапоги воду и оставляли на морозе, опускали в колодцы, подпаливали бороды, стреляли из револьверов рядом с ухом и так далее. Осенью двадцатого года всему крестьянству Тамбовской губернии была объявлена война. Отрядам сплошь и рядом давались задачи занять ту или иную деревню, произвести полную фуражировку, не оставляя „ни одной овцы, ни одной курицы, после производства фуражировки данный пункт сжечь“.

Лояльная нам часть крестьянства после такой „фуражировки“ (грабежа) лишилась всего инвентаря и жилища (так как оно сожжено). Нет выхода, как только идти в банду, чтобы жестоко отомстить. Целые деревни, боясь нашего „красного террора“, погрузив свой скарб, женщин и детей, уезжают и скрываются в лесах. Банды растут как грибы».

Антоновское восстание можно было предотвратить. В феврале 1920 года член политбюро и председатель Реввоенсовета Троцкий предложил заменить продразверстку натуральным налогом, что означало отказ от политики «военного коммунизма». Троцкий предупреждал руководство большевиков: «Продовольственные ресурсы грозят иссякнуть, и не поможет никакое усовершенствование реквизиционного аппарата». Сохранение продразверстки «грозит окончательно подорвать хозяйственную жизнь страны». Политбюро отвергло его предложения.

«Я настойчиво добивался перехода к новой экономической политике, — вспоминал Троцкий. — В Центральном комитете я собрал всего лишь четыре голоса против одиннадцати. Ленин был в то время против отмены продовольственной разверстки, и притом непримиримо. Сталин, разумеется, голосовал против меня. Переход к новой экономической политике произведен был лишь через год, правда, единогласно, но зато под грохот кронштадтского восстания и в атмосфере угрожающих настроений всей армии».