После исповеди я приблизилась к ее кровати. Подле нее находились господин Фёйе и капуцин[203], ее обычный исповедник[204]. Этот добрый отец хотел поговорить с ней и пустился в рассуждения, утомлявшие ее; она обратила ко мне взор, в котором отражалось то, что она думала, затем перевела взгляд на капуцина: «Предоставьте слово господину Фёйе, отец мой, – сказала она с восхитительной лаской в голосе, точно боялась рассердить его. – Потом и вы скажете свое».

В эту минуту прибыл английский посол[205]. Едва увидев его, Мадам сразу же заговорила с ним о короле, своем брате, и о том горе, которое причинит ему ее смерть; она уже несколько раз говорила об этом в самом начале своей болезни. И теперь просила передать ему, что он теряет человека, который любил его больше всех на свете. Затем посол спросил ее, не была ли она отравлена. Не знаю, сказала ли она ему, что была, зато прекрасно знаю, что она просила его ничего не говорить об этом королю, ее брату, просила прежде всего оградить его от этой боли, а главное, просила, чтобы он не вздумал мстить, ибо король Франции тут ни при чем и не следует его винить.

Все это она говорила по-английски, но так как слово «яд» звучит одинаково и на французском, и на английском, услыхав его, господин Фёйе прервал беседу, сказав, что следует обратить свои помыслы к Богу и не думать ни о чем ином.

Мадам получила предсмертное причастие. Затем, так как Месье вышел, спросила, увидит ли она его еще. За ним пошли; он приблизился и со слезами поцеловал ее. Она попросила его удалиться, сказав, что он лишает ее твердости.

Меж тем она все больше слабела, и временами начинало сдавать сердце. Прибыл господин Брайе, превосходный доктор. Сначала он не отчаивался и решил посоветоваться с другими врачами. Мадам велела позвать их; они попросили оставить их ненадолго вместе. Но Мадам снова послала за ними. Они подошли к ее постели. Речь шла о кровопускании из ноги. «Если вы собираетесь это делать, то нельзя терять времени; в голове у меня все путается, а желудок полон».

Они были поражены такою небывалой твердостью и, видя, что она по-прежнему желает кровопускания, решили сделать это. Но крови почти не было, и при первом-то кровопускании ее вышло совсем немного. Врачи сказали, что собираются прибегнуть еще к одному средству, однако она ответила, что хочет получить последнее миропомазание, прежде чем что-либо принимать.

Прибыл епископ Кондомский, Мадам сразу же приняла его. Учитывая состояние, в котором она находилась, он говорил с ней о Боге с присущими всем его речам ораторским даром и религиозной святостью. Он заставил ее сделать все, что считал необходимым. В сказанное им она вникала с небывалым рвением и поразительным присутствием духа.

Пока он говорил, подошла главная камеристка, дабы подать Мадам что-то нужное. И Мадам, до самой смерти сохранявшая привычную душевную учтивость, сказала ей по-английски, чтобы епископ Кондомский не понял этого: «Когда я умру, отдайте епископу изумруд, который я велела заказать для него»[206].

Пока он говорил о Боге, на нее напало что-то вроде сонливости, которая на деле была сродни беспамятству. Мадам спросила, нельзя ли ей немного отдохнуть; он сказал, что можно и что сам он тем временем пойдет молиться за нее Богу.

Господин Фёйе остался в изголовье кровати, и почти в ту же минуту Мадам попросила его вернуть епископа Кондомского, ибо почувствовала близкий конец. Епископ подошел и протянул ей распятие; она взяла его и с жаром поцеловала. Епископ Кондомский по-прежнему разговаривал с ней, и она отвечала ему все так же здраво, словно не была больна, продолжая держать распятие у губ. Только смерть заставила ее выпустить распятие из рук. Силы оставили Мадам; выронив распятие, она потеряла дар речи почти в то же мгновение, что и жизнь. Агония ее длилась всего минуту, и после двух или трех еле заметных конвульсивных движений губ она скончалась в половине третьего утра, через девять часов после того, как ей стало плохо.

Хотя эта повесть и была благосклонно встречена теми, кто ее прочел, автор не решился назвать себя; он опасался, что его имя повредит успеху книги. Он знает из опыта, что порой сочинения отвергаются публикой из-за низкого мнения, которое она имеет об авторе; он знает также, что добрая слава автора нередко придает цену его сочинениям. Итак, он предпочел по-прежнему оставаться в безвестности, чтобы суждения были свободны и беспристрастны, а тем временем станет ясно, действительно ли эта повесть столь понравится публике, как я на то надеюсь.

Роскошь и нежные страсти никогда не цвели во Франции столь пышно, как в последние годы царствования Генриха II[207]. Этот государь был любезен, хорош собою и пылок в любви; хотя его страсть к Диане де Пуатье[208], герцогине де Валантинуа, длилась уже более двадцати лет, она не стала от того менее жаркой, а свидетельства ее – менее очевидными.

Так как он был удивительно искусен во всех телесных упражнениях, они составляли немалую часть его занятий. Каждый день устраивались то охота, то игра в мяч, балеты, скачки и подобные развлечения; повсюду виднелись цвета и вензеля госпожи де Валантинуа, а сама она появлялась в таких блестящих нарядах, какие подошли бы и мадемуазель де Ламарк[209], ее внучке, которая была тогда на выданье.

Ее присутствие узаконивалось присутствием королевы[210]. Королева была красива, хотя ее первая молодость осталась позади; она любила власть, великолепие и удовольствия. Король женился на ней, когда был еще герцогом Орлеанским и имел старшего брата – дофина, умершего в Турноне[211], принца, который своим рождением и редкими достоинствами был предназначен с честью занять место короля Франциска I[212], своего отца.