Шрев любил приходить сюда с тех пор, как себя помнил. В детстве, сбегая из суконной мастерской дяди, он часто шел в это место. Здесь было гораздо интереснее, чем в душных помещениях, где его заставляли мести пол или таскать на спине тяжелые рулоны грубой ткани наравне со взрослыми.

Именно на Берегу Костей Шрев встретил друга. Чуть рыжеватый синеглазый мальчишка, с удивительно бледной кожей, к которой, казалось, не лип здешний вездесущий загар, смело прыгал по неведомым обломкам, играя наперегонки с волнами.

Это было весело и опасно. Перелетать через пропасти, касаться голыми ступнями гладкого камня, мокрого от морских брызг. Они вдвоем могли этим заниматься часами. А еще ныряли с восточной стороны мыса, там, где вода была не такой бурной. Ловили ящерок с бронзовой шероховатой кожей и ярко-алых злых змеек, раздувавших капюшон, желающих напугать, но совершенно неядовитых. Жарили мясо и рыбу на прутиках, ловили тени друг друга, представляя, что это шаутты. И пытались добросить камни до стеклянного колпака древнего, давно не работавшего маяка, пирамидой торчащего на самом краю Берега Костей, там, где камни всегда оставались мокрыми, а острых раковин и скользких водорослей было больше, чем крыс на нижних ярусах квартала Свинцовых Вод.

Хорошее вышло лето. Беспечное и полное радости.

Релго научил его делать сальто, рассказывал о матери, которая объездила весь мир, а из Гавека привезла ему настоящего медного жука, который мог поднимать крылышки, если завести пружину. Шрев научил друга охотиться на обезьян, кидать в них камни из пращи и рассказывал о суровом дяде, которому отдал мальчика отец, надеясь, что с годами сын превратится в мастера сукна. И о синяках, видимых, стоило лишь снять рубашку. О синяках, от которых глаза Релго потемнели, когда он их увидел на ребрах друга.

Мать Релго нашла их, когда они удили рыбу одной удочкой. Мальчишки хотели отрезать рыбьи головы и напихать под сукно в мастерской дядюшки, чтобы там все хорошенько провоняло.

Женщина распознала в Шреве дар. Такой же, как был у нее и ее сына. Она забрала его, и никто, ни отец в соседней провинции, ни дядя здесь, и возразить ей не посмели. Людям Ночного Клана не перечат.

И она стала его учить, взяв в пару к сыну. Он хотел быть лучшим, но у него не выходило. Лавиани всегда оставалась им недовольна, а ее холодные бледно-голубые глаза, столь странные для юга, смотрели на него иногда зло, иногда мертво.

– Ты должен стараться! – говорила в такие моменты она. – Должен! От этого зависит твоя жизнь!

Эта женщина муштровала его. Гоняла его. «Пытала» его. Насмехалась над ним. Ломала. Она была жестка. Даже жестока. Как может быть жесток предмет, раскаленный прут, что бьет тебя в бок, оставляя жгучий след.

Но Шрев признавал, что свою темную сторону Лавиани показывала, лишь когда он действительно ленился и не справлялся. Она никогда его не била – без причины или ради своего удовольствия, и сейчас он понимал, что те полученные удары палкой были честными… правильными. И сойка не делала разницы между ним и своим ребенком. Релго получал не меньше, а может, и больше. С ним Лавиани была еще более требовательна.

– Ты похож на своего отца! – говорила женщина с рыжинкой в волосах, и ее сын вздрагивал от этих слов. – Ты колеблешься! Сомневаешься! Он тоже сомневался и не мог принять окончательное решение. И что теперь? Теперь твой отец на той стороне! Хочешь к нему?!

Релго не желал походить на отца. Не желал на ту сторону. Хотел, чтобы мать гордилась им. И Шрев нисколько не отставал от друга. Он тоже хотел, чтобы учительница гордилась им. И стала для него матерью, которой у него никогда не было.

Любая ее похвала была настоящим праздником. Они оба старались. Из года в год. Шли вместе в странной науке соек. И стали наведываться к Нэ. Там, в ее башне, тоже жила боль. Другая. Боль от игл, которые впивались под кожу, и приходилось зубами сжимать палку, обмотанную тряпицей, чтобы не кричать. Но рисунка не было, левые лопатки украшали лишь несуразные бесцветные пятна.

– Ты точно умеешь рисовать? – с серьезным видом спросил у нее однажды Релго.

Нэ тогда улыбнулась, сказав:

– Рисунок у вас появится через годы. Будете приходить ко мне раз в месяц, я стану работать и дальше. Это долгий путь.

– И что будет нарисовано? – поинтересовался Шрев.

– Не я выбираю, – она позвонила в большой колокольчик.

– У матери рисунки на правой лопатке.

Бледные глаза Нэ прищурились:

– Твоя мать испорченная, парень.

– Она не испорченная! – Релго был не менее вспыльчив, чем Лавиани.

– Ну поглядим, куда выведет ее дорожка. И не станет ли Ночной Клан лить горькие слезы. А теперь проваливайте, пока я не ударила вас тростью. Я устала.

И они проваливали, а потом возвращались. Снова и снова. Росли. Взрослели.

Однажды Шрев застукал старуху и Лавиани во время разговора в Персте.

– Отдай мне его, – сказала Нэ. – У него талант, какого не было несколько поколений. Я научу его быть человеком.

– А кто он сейчас, по-твоему? Обезьянка? Или очередная певчая птаха из твоей клетки?

– Он свет. Из него может получиться нечто выдающееся. В нем нет изъянов, которые есть в других, в том числе и в тебе. Отдай его мне. Знаешь же, что можно взять лишь одного ученика, когда им будет двенадцать. Отдай. Я о нем позабочусь и научу рисунку.

– Как научила Таллеса? Моего учителя? – ядовито спросила она. – Теперь он в могиле со всеми этими знаниями.

– Таллес не справился. А в твоего мальчишку я верю.

Она фыркнула с презрением:

– Ты, видно, совсем выжила из ума, Нэ. Я не отдам сына в руки безумной старухи.

– Все мы будем старухами. И все в той или иной степени безумными. Отдай. Он…

Возникла пауза.

– Ну? Продолжай.

– Он достоин лучшей жизни. Сильнейший в поколении. Если я научу его, то будет рисунок светлячков. Светлячки приносят удачу.

– Да хоть задницы герцога! Я не отдам свою кровь. И если ты с этими глупостями пойдешь к Боргу…

Вновь возникла пауза.

– Не пойду. Все должно быть добровольно. Как знаешь. Но мы обе будем плакать о том, чего не случится.

Нэ ушла, а слова ее Шрев вспомнил, когда ему исполнилось двенадцать и Лавиани отказалась от него.

– Начинаются серьезные времена, мальчик. Ответственные. Один учитель для одного ученика. Ты знаешь правила. И понимаешь, кого я выберу. Ты научился многому, и мне есть чем гордиться.

– А мне? – с вызовом произнес он тогда, уже почти оказавшись с нее ростом. – Мне есть чем гордиться, учительница?

Ее взгляд был так же холоден, как и всегда.

– Надеюсь, эти времена настанут довольно скоро.

Он понимал правила. Понимал ее выбор. И все равно был очень обижен. Это походило на предательство. Словно бы мать, которую он нашел, пускай она была и не самой лучшей матерью, отреклась от него.