Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он присел на корточки, отогнул книзу раструбы журавлёвских ботфорт, задрал полы кафтана.
Там, где полагалось находиться коленям, у сержанта были ступни — неестественно маленькие, прочно утопленные в кожаных гнёздах невиданной конструкции.
— Подвигай-ка… Вроде неплохо. Верхом научился ездить?
— Плохо. Придумал бы что-нибудь вместо шпор.
— Ладно, тово-етова, посмотрим… Тьфу, ну и дух от тебя! Поди, отродясь в бане не был. — За поворотом коридора раздались шаги. Оттолкнув мастера, Журавлёв поправил сапоги и кафтан.
— У нас мало кто про меня прежнего знает, только старые. Я их добром попросил — молчат, — быстро шепнул инвалид. — И ты меня не выдавай.
Поскольку уже не грозился, а человечно просил, Илья ему ответил попросту:
— Не скажу.
* * *
Назавтра чуть свет, вооружённые Преображенской свистулькой, а более ничем, Дмитрий с Ильёй отправились пособлять товарищу.
С чего начать, ни тот, ни другой не знали. Сыщицкое дело, как известно, криво да извилисто, а люди они были прямые, бесхитростные.
Сели на бережку реки Яузы, стали думать. Ночь они спали мало — не от жесткости казённых лавок, а от разбережённых чувств. Поговорить возможности не было, потому что здесь же ночевали всякие-разные шпиги с ярыгами, у кого ночная смена. Рожи у этого люда были такие, что не пооткровенничаешь.
Даже и не будь рядом преображенцев, вряд ли старые друзья стали бы пускаться в душеизлияния. Ибо думы у обоих были сокровенные, всё время сами собой сворачивавшие к одному и тому же предмету (если лучшую на свете особу можно обозвать этим низменным словом). Говорить о нём — то есть о ней — вслух было невообразимо.
Вот и теперь товарищи помалкивали, вздыхали, да смотрели на текучую воду, которая ничего путного подсказать не умела.
— Тово-етова, звонаря бы сыскать, — неуверенно сказал Илья. — Которого ты давеча отпустил. Может, указал бы, где десятников искать…
— Что толку-то?
— Не скажет?
— Прикинусь своим — наверно, скажет. — Никитин мрачно жевал травинку. — А только совестно к человеку в доверие влезть да обмануть.
Илья закряхтел.
— Оно конечно… Но и Лёшку-блошку жалко. Пропадёт он с этими иродами.
— Жалко…
Спор, впрочем, был сослагательный, ибо звонаря давно след простыл. Ноги у парня были молодые, а Русь широкая. Поди-ка сыщи. Время уходило, солнце поднималось всё выше.
Поняв, что от Митьши озарения не дождешься, Илья заставил себя отнестись к задачке, будто это некий механизмус, сиречь замысловатое устройство, который нужно разобрать и снова собрать, чтобы понять его работу.
Здесь как надо? Открутил винтик — положил. Сообразил, в чём его назначение. Потом взялся за следующий. И так дальше по порядку.
Достал Илья из кармана кусок сахару — от сладкого у него голова варила лучше, это было им давно замечено.
— Сахарку хошь?
— Не люблю, — отказался Митя.
Стал Илья грызть лакомство, а сам мысленно крутил-вертел заковыристую штуковину. Наконец, угадал, какой штырёк в ней ключевой — за что можно уцепиться. Ушло на эту трудную мозговую работу, наверное, не меньше часа.
— Тово-етова, — нарушил затянувшееся молчание Илья, — а не припомнишь ли, как десятники один другого называли?
Митя удивился.
— Как-как. По кличке. Дуля, Косой, ещё как-то… Хотя погоди, двоих полным именем называли. Зиновий Шкура и… постой-ка… Конон Крюков, мастер фитильного дела. А что?
— Ну вот по именам мы этих двоих и сыщем, — удовлетворенно объявил более сообразительный из сыщиков.
— Они же по норам попрятались. Им Фрол велел.
Илья хитро прищурился.
— Спрятаться-то спрятались, да глубоко ли? Они же не знают, что вы их подслушивали. Русский человек, тово-етова, в потаённых делах не горазд. Пойдём-ка по стрелецким слободам, повыспрашиваем, где Зиновий Шкура с Кононом Крюковым живут. Раз товарищи их десятниками над собой поставили, знать, мужики уважаемые, известные.
Обрадовался Дмитрий, просветлел.
— Ох и голова у тебя, Ильша! Прямо дума боярская!
Илья такой хвалой не ульстился — боярская дума у крестьянина была не в чести.
— Сам ты дума! Вставай, дворянский сын, неча рассиживать!
Старых стрелецких слобод на Москве было не одна и не две, а больше двадцати, по числу полков, ныне уже не существующих. Все обойти — не одна неделя понадобится. На счастье, Дмитрий вспомнил, как Алёшка в разговоре поминал, что десятники, которых он выслеживал, все из бывшего Гундертмаркова приказа, чьи улицы расположены близ Сухаревки. Туда сыщики и отправились. В первом же кабаке, угостив зеленым вином одного слобожанина, узнали, что надо: Зиновия Шкуры дом был в конце Последнего переулка, дом Конона Крюкова тоже неподалёку — за прудом, на Самотёке. Оба стрельца, видно, и впрямь слыли здесь людьми не последними — пьянчужка знакомством с ними гордился. А может, и врал, что знаком, неважно.
Очень довольные собой, друзья вышли из кружала, порешив, что теперь действовать станут поврозь. К одиночке внимания меньше, да и вдвое больше вероятия, что рыба клюнет. Замысел был простой, но верный.
Пристроиться напротив десятникова дома и ждать, пока чего подозрительного не приключится, а там уж поступать, как ум подскажет.
Попрощались у церкви Николы, что в Драчах. Один пошёл вверх по переулку, другой вниз, к Неглинной речке.
Илье достался Зиновий Шкура, дом которого был ближе. От колодца второй, с жестяным кочетом над крышей. Встал Илья напротив. Что делать — непонятно.
Дом как дом, улица как улица. Обыкновенная, московская. Заборы, ворота, возле ворот скамейки. Там бабы сидят, семечки лузгают. Калики перехожие от двора к двору, побираются. А ещё слепые, три человека при поводыре, неподалёку стоят, гнусавят нескончаемую былину о Соловье-Разбойнике.
Принялся Ильша перед домом похаживать. Соскучиться не боялся — хождение было ему в отвычку, а каждый шажок в радость. Прогуляется в одну сторону, на шкуринские ворота поглядит, и обратно шествует. Да снова. Да ещё. Недолго, однако, эдак погулял.
Ходке на пятой, много на шестой, накинулись на него со всех сторон, словно разом взбесившись, и калики перехожие, и слепые, и поводырь, всего же человек семь-восемь. Кто сзади на плечи вспрыгнул, кто ногу обхватил, кто попробовал руки за спину крутить.
Эге, сообразил Илья, на ловца и зверь. Вот они, стрельцы-заговорщики, сами нагрянули.
И осторожно, чтоб греха на душу не взять, стал их охаживать. Одного легонько по лбу шлёпнул, другого локтем под вздох, третьего просто отпихнул — бедняга через голову перекувырнулся и не встал.