движения. Делал все возможное для тех, кого преследовал нацистский режим, заставивший их бежать из Германии.

Израиль говорит, что хотел бы заниматься еврейством Польши. Министр вспоминает, какое сильное впечатление произвела приверженность польских солдат иудаизму на германских солдат-евреев, и говорит о тяжкой потере для всего еврейского народа.

Израиль добавляет, что убийство польских евреев это, по сути, уничтожение всего европейского еврейства, которое уже никогда не восстанет из небытия. Это также трагически повлияло на создание государства Израиль. Часы бегут, и беседа переходит на израильскую политику.

Только к вечеру министр простился с Наоми и Израилем. Они расстались задушевными друзьями. Роскошный служебный автомобиль покинул кибуц. А в их доме произошла крайне неприятная сцена. Кибуцники хватали остатки угощения со стола. Печенье, фрукты, напитки уносились в столовую кибуца. Хозяева были в шоке. Успешный визит министра породил зависть к семье интеллектуалов.

“Стыд и срам! – обвиняет их левак. – Они – предатели! Открыли свой дом реакционеру!”

Глава десятая

Пинхас Розен в восторге от молодой писательницы. Он рассказал своим друзьям, что есть великолепная книга о Германии, и следует обратить внимание на ее автора – Наоми Френкель.

Он заинтересовал романом и Курта Блюмфельда, бывшего главу сионистского движения Германии.

Спустя несколько недель после встречи, он послал ей приглашение на обед.

Через окно холла гостиницы “Волны Кинерета” в Тверии министр Пинхас Розен и писательница Наоми Френкель смотрят на синие и серые тона озера, слепящие солнечными лучами. Они погружены в беседу.

“Уважаемая моя писательница, – министр чувствует глубокую душевную близость с ней, – Вам, которая росла и воспитывалась в Израиле, важно сидеть здесь и любоваться озером Кинерет. До сих пор я восхищаюсь этим пейзажем, хотя в стране я с 1924 года”.

Они сидели в глубоких креслах, напротив друг друга, и министр подробно рассказывал ей о сионистских предприятиях в Германии. Он считал чудом, что когда Ницше провозгласил о смерти культурной эпохи и смерти Бога, Всевышний не умер в сердцах сионистов и, конечно же, в его сердце. В период тяжелого испытания, они углубили свое мировоззрение. И когда весь мир отбросил поучения праотцев, они вернулись в мир праотцев новым путем. В разрушающемся мире молодые немецкие сионисты относились к своему движению, как хранительнице вечных ценностей.

Она говорит об ассимиляции германской еврейской общины. И министр вспоминает. Его друзья евреи удивлялись тому, что он постился пятнадцатого числа в месяце Таммуз, в день начала осады Иерусалима.

Он сказал им, что сионизм это, в первую очередь, возвращение к иудаизму. И это возвращение предваряет возвращение в Сион. Но по-настоящему мы вернемся туда из изгнания, когда там возникнет новый тип человека, новый иудей, отличный от того, кто вырос в диаспоре. Сионизм это не только национальное освобождение, но и личное и частное освобождение каждого еврея.

“Наоми, – продолжает он, – сионистская молодежь в Германии в то время обладала здоровым чувством юности и не думала о том, как можно найти и реализовать себя и свои идеалы в чужой, можно сказать, стране”.

Ей приятна мягкость и неторопливость его речи, сдержанный и негромкий стиль беседы, доверительность разговора. И никаких трескучих фраз.

“В детстве я понял, что жизнь не следует правилам разума и даже рассудка”, – министр втыкает ложечку в торт, неторопливо попивает кофе, и его голос воспитанника великой либеральной эпохи Германии возвращает ее к застольным беседам отца.

“Разум человека не всегда проистекает из обстоятельств, и его цели не всегда совпадают с целями и намерениями человека. В отчем доме я отвечал за гусей и кур. Однажды я решил, что нехорошо гусыне столько дней сидеть на яйцах, и решил ускорить этот процесс. По всем расчетам я пришел к выводу, что перья из перины принесут тепло яйцам гораздо лучше, чем перья гусыни. Взял яйца от нее и положил под перину, которая хранилась на чердаке. Когда прошло необходимое число дней, я собрал моих товарищей на чердаке. Торжественно поднял перину и… никаких птенцов. Шесть холодных яиц”.

Министр снимает очки, и она видит в его голубых глазах веселые искорки, вспыхнувшие от воспоминаний детства.

Он достает чистый белый носовой платок из кармашка пиджака, основательно протирает стекла очков, и много рассказывает о своем отце, бухгалтере латунной фабрики глубоко верующего господина Гирша в Пруссии. На этом преуспевающем предприятии, окруженном плотной стеной кустов и деревьев, работники должны были записывать все, связанное с работой, на иврите от первой буквы “алеф” до последней буквы “тав”.

И Наоми вспоминает, какое сильнейшее впечатление произвела фабрика Гирша на ее брата. Дед рассказывал о ведении дел на древнем языке евреев религиозной семьей Гирш, и Гейнц посетил эту фабрику.

Известный израильский художник Реувен Рубин сидел за соседним столом со своей красавицей женой и не отводил взгляда от Наоми. Он поднимал и опускал голову и рисовал черным карандашом рисунки на обратной стороне меню.

“У вашей дамы очень интересное лицо”, – сказал он министру юстиции, и подал ей рисунок. Пинхас Розен просиял. Реувен Рубин вернулся к своему столу.

Невысокий элегантный мужчина приблизился к их столу.

“Познакомься с писательницей Наоми Френкель”, – министр обращается к своему другу Залману Шазару. “Френкель”? – глаза первого министра образования и культуры государства Израиль и члена руководства Еврейского Агентства – Сохнута, излучают радость. – Тот, у кого фамилия Франк или Френкель, должен проверить, есть ли у него какая-либо связь с Яковом Франком и франкизмом” Залман Шазар, как историк, занимается проповедями Франка обращенными к еврейскому народу.

“Не всегда евреи были священным народом. Иудаизм испытал много потрясений, и, все же, преодолел их. Если вы желаете понять иудаизм, есть нечто важное, что вам надо знать”.

На веранде гостиницы теплая рука поглаживает ее маленькую и нежную руку.

Множество слушателей на вечерах вызывает у нее беспокойство, и даже страх. Она непривычна к разговору с незнакомым человеком, тем более, с аудиторией, специально собравшейся послушать именно ее. Ее приглашают в Тель-Авив, публика смотрит на нее с искренним любопытством и приязнью. Она сидит на сцене с мягкой застенчивой улыбкой на лице. Ощущение такое, что зал просто преклоняется перед очарованием этой молодой женщины, но она в душе говорит себе, что сила ее не в речи и что публика, заполнившая зал от края до края, разочарована. Страх подстерегает ее в домах культуры, в городских школах, в кибуцах и мошавах. Отовсюду приходят приглашения рассказать о книге. Массы поклонников не дают ей покоя. Она хочет начать говорить, но страх не дает ей начать рассказ о создании романа. Постепенно она