«Поймать» его на телку было просто невозможно — казалось бы, чего проще в его возрасте и положении найти себе нормальную женщину лет тридцати — тридцати пяти, без прибамбасов и с любовью, и жить-поживать… Тем более китайцы уверяют, так и здоровья прибавится, и никакой климакс нипочем — живи интересной постельной жизнью до восьмидесяти пяти и в ус не дуй… А если уж «бес в ребро» припрет, всегда можно табунчик выдернуть и «оторваться» для поддержания душевного равновесия… И когда придет черед марки собирать, этим и заняться…

Магистр представил себя в глубоком кресле, укрытым теплым пледом седым старичком, пинцетом тискающим бумажки в кляссере, невольно улыбнулся… И вдруг, неожиданно для себя, вспомнил портрет Сталина в светлой ореховой рамке над этажеркой и понял. Понял все в себе. Он никогда и не хотел быть Отцом, он хотел быть опером, простым опером, но на службе у Отца, у любого, кто таковым может стать… Самому ему не дано… Если бы такой человек появился… Он, Магистр, влез совсем не в ту лодку, но вынужден теперь грести и грести… И еще он вдруг сразу понял Альбера, его «психоз», его «личную войну» — Альберу не хватало того же или — почти того же…

Стоп! Бессонная ночь давала себя знать — мысли неслись куда-то в сторону и увлекали за собой их «создателя». Так можно не дожить не только до кресла и пледа, но и до завтрашнего утра! В конце концов, жизнь — борьба, волчья стая, и законов ее никто никогда не отменит! Он вспомнил Гургена вовсе не по своему поводу… Ну да! Герман!

Как-то раз, тоже со стороны, он показал Гургену Германа. Спросил между прочим, неназойливо:

— А как тебе этот спортсмен-любовник? Гурген шутливого тона не принял, каким-то чутьем догадался, как важен собеседнику ответ, прищурился:

— Малый — будто штык проглотил. Причем вместе с трехлинейкой. Им, этим штыком, в душе такую рану расковырял… Рано или поздно рана эта гноем набухнет, прорвется, да так, что всем мало не покажется, уж больно взгляд у паренька волчий. И воля есть. Тяжелая, как плита мавзолея…

…Магистр перевел дух. Он был рад, что вспомнил. Быстро глянул на часы:

Герман будет в аэропорту через десять минут. Поднял трубку:

— Магистр вызывает Дельту.

— Дельта-первый слушает Магистра.

— Приказываю провести операцию по захвату объекта. Подробные инструкции у Германа. Завершить операцию по штатной схеме.

— Есть.

Магистр сделал паузу, задумался на секунду, продолжил:

— После завершения операции объект доставить на базу «Роща-Н».

— Есть.

— И — крайнее. Сразу по окончании захвата Германа… устранить. За это отвечаете лично вы, Дельта-первый, вам ясно?

— Так точно.

— Выполняйте.

— Есть.

Магистр откинулся на спинку высокого кресла. Но никакой легкости он не чувствовал. Над ним оставалась чужая воля — тяжкая, как плита мавзолея.

«Мир не прост, совсем не прост, нельзя в нем скрыться от бурь и от гроз…»

Старенькая мелодия «Самоцветов» напоминала Володе Гончарову молодость.

Сейчас, когда он смотрел на себя в зеркало, ему казалось, что молодости у него не было вовсе. Не было пьяных кутежей, не было провожаний и тисканья девчонок после танцев, не было «периода полового экстремизма», как называл это времечко один приятель, тогда они вдвоем словно с цепи сорвались, и пока не перетрахали за пару месяцев всех давалок (заодно с «недавалками» — ибо нет недающих женщин, есть плохо ухаживающие мужчины) парковой танцплощадки… Ничего не было… так, обрывки, словно фрески сгоревшей Помпеи — красиво, но совсем из другого мира…

Потом были Ангола (кой черт решил, что черным нужен наш драный социализм, до которого еще хвосты не подросли, осталось тайной, покрытой мраком по сей день!), Мозамбик, Намибия, Никарагуа, Афганистан — впрочем, там совсем немного, только ступенька в карьере, но необходимая, вернее, даже не Афганистан — Пуштунистан или Северо-Западная провинция Пакистана — пунктиры границ, размеченные на картах, в действительности пуштунами не признавались никогда.

Как-то сидели — уютная, тихая чайхана, переводчик — уважаемый здесь человек, Махмуд Шариф, когда-то учившийся в СССР, а теперь работавший «коллегой» Гончарова, в смысле — «советником по существенным вопросам», только от другой стороны (время и место пересекли вдруг интересы их служб, они провели совместное «активное мероприятие» против «общего супостата», который в стране визави некоторые горячие головы стали упорно именовать «мировой сатаной», а на родине у Володи Гончарова продолжали «агрессивным империализмом»). Потом мужчины внимательно, как опытные охотничьи псы, кружили друг вокруг друга, сначала, как и положено, с надеждой «влегкую вербануть» коллегу, а потом уже, умаявшись, порешили, что раз уж не сложилось, не портить самим себе уютный вечер — расположились в чайхане на окраине маленького городка. Признаться, «дернули» они тогда в самой изысканной обстановке из роскошных кальянов «белого бессмертия», что руководством не поощрялось, но и не запрещалось впрямую, тем более у Гончего была классная «отмазка» — попытка разработки Шарифа, у того — такая же; к тому же Гончаров, как подсказывал ему прошлый опыт, по генотипу, наверное, оказался совершенно безразличен к наркотикам; по крайней мере, с одной-двух доз его не «таскало», а больше он и не пытался пробовать — слишком много видел «убитых» и на востоке и на западе древним джинном наслаждений… Но его все же разобрало, и он спросил нищего старика, дремавшего тут же над чашкой чая, чья, по его мнению, власть в этих горах, старик ответил одним словом:

«Аллаха». Володя попытался по-иному: «Кто владеет здесь землей, кто правит?»

Старик ответил так же: «Аллах». Гончий понял — разговора не получится, но старик вдруг поднял голову, пояснил: «Али Гафур считает, что там его земля. — Старик показал рукой в сторону гор. — Мустафа Али Латиф — что его». Старик замолчал. Гончий был готов задать новый вопрос, но аксакал продолжил: «Горы ничего не считают. Они были здесь, когда не было людей, они будут здесь, когда не будет людей. Ты спрашиваешь, чья здесь земля, чья правда, чья власть? Я тебе ответил, как ответили бы горы: Аллаха».

В восемьдесят восьмом Володя оказался уже на Западе. Он курсировал по Европе и Штатам, налаживал сепаратную оперативную сеть, преуспел; заездов на родину практически не было; не задел их отдел почему-то и август девяносто первого… Впрочем, когда он вернулся в ноябре девяносто третьего домой, то малость охренел. Причем это было самое мягкое слово! То, что творилось, он понимал плохо.

То, что мир этот жесток, Володя Гончаров знал всегда. Но знал он и другое: способ выживания в этом мире тоже только один — быть справедливым. Настолько, насколько позволяет ситуация. Другие решили бы, что эта оговорка начисто лишает сути первый посыл… Но… Невозможно быть абсолютно справедливым, любой поступок, приносящий кому-то добро, с такой же силой для кого-то неприятен. То, что происходило в его стране, было несправедливо. Потому что люди просто оказались выброшенными из привычного образа жизни; богатейшие ценности разворовывались, но никто от этого богаче не становился. А те, что становились, особенно долго не жили.