— «Освяти знаменьем Русь, землю крестную…»

— Да. Так.

— Хм… Как же мне, бедному еврею, понять такую «глыбочину»… — саркастически усмехнулся Горин.

— Просто. Помнишь у Есенина? «Отговорила роща золотая…» — напел Михалыч.

— »…березовым веселым языком…»

— Что ты видишь?

— В смысле?..

— Какую картину?

— Я…

— Да. «Золотая роща» Исаака Левитана. Этот действительно бедный, больной еврей прошел свой крестный путь; он сам недоумевал, почему его родители сменили местечко на холодный, неласковый Петербург, где прожили совсем недолго… Ему негде было жить, он ночевал в неотапливаемых классах академии, откуда «жидка» гонял вечно пьяный сторож… Но кто кроме него смог бы сделать то, что он сделал для России?.. Кто бы смог понять обреченное одиночество «крестной земли»? Левитан смог. И — «Рощей», и «Владимиркой»… И тем — остался навсегда.

Неисповедимы пути Господни.

— Ну не такой уж он был бедный и больной… И женщины…

— А куда без них? Кстати, отвлечься не желаешь? Горин отрицательно помотал головой.

— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, — философически резюмировал Михалыч и скрылся за дверью.

На период «пробоя программы» обе группы «яйцеголовых» — «Дельта-Х» и «Дельта-0» — были изолированы от внешнего мира в блоках особняка; здесь ночевали, здесь жили. Для «нормального функционирования извилин» ничего не воспрещалось: «яйцеголовые» могли пить, употреблять наркотики, трахать девок — для этого имелось несколько, но столь сомнительного качества и происхождения, что их прелести доставались только охранникам-отморозкам; ученые предпочитали оттягиваться как привыкли — водочкой.

Валериан даже не заметил исчезновения коллеги. Морщинки собрались у переносья.

— Картина, говоришь…

Дальше мысль Валериана летела. Он быстро сел за компьютер, вызвал на монитор перечень картин, какие хранились в коллекции Дорохова-старшего. Вообще в работе по этому делу Валериан, с разрешения Магистра, пользовался его приоритетом при составлении всех требований в различные структуры Замка. Что это за структуры, чем они занимаются, он не знал; тем не менее все приказы Валериана, подписанные незамысловатой кличкой Очкарик, выполнялись незамедлительно. В частности, он поручил отыскать все предметы, бывшие в коллекции Дорохова-старшего, установить их «родословную» и представить фото во всех ракурсах. Найдено было все — кроме трех-четырех вещей. Особенно его заинтересовала отсутствующая картина; описание позволяло наименовать ее «Зимний замок в лунном свете». Художник был неизвестен. Неизвестно было даже, подлинник это, репродукция или творчество самого Дорохова-старшего, его супруги или кого-то из друзей семьи.

Валериан быстро набрал требование.

«Приоритет „Магистр“. Исполнение — немедленно. Разыскать картину списка 456/14-а „Зимний замок в лунном свете“. Получатель: Очкарик».

Зашифровал требование, выставил код адресата и получателя и нажал «ввод».

Потом подошел к окну, отодвинул плотную штору. Лунный свет заливал укрытое снегом пространство, казавшееся бесконечным. Валериану вдруг почудилось, что где-то там, вдали, он видит и замок с одиноким огоньком на неусыпной башне…

Но нет. Вдали темной, плотной стеной стоял лес. И он. Валериан, вдруг испытал к этому лесу страх. Словно там прятался неведомый охотник, выцеливая его, Валериана…

«Каждый охотник желает знать…» — детская считалочка, формула света завертелась в мозгу с какой-то маниакальной настойчивостью, и Валериан вдруг почувствовал, что разгадка где-то совсем рядом… Он даже затаил дыхание, словно боясь спугнуть нечто неосязаемое…

— Yesterday, all my trouble seems are far away… — перевирая слова, пропел Михалыч с чувством, раскрыв дверь в комнату. Он был под заметными парами. — А ты все на боевом посту, Лерик?

Валериан побледнел от злости, что ему помешали, попытался поймать, вернуть мелькнувшее было ощущение — нет, не удалось.

Михалыч на это состояние шефа не обратил ни малейшего внимания.

— Нет, ты прикинь. Валериан, — раздельно произнес тот. — Ведь только англичане могли сделать такой шедевр… Остальные просто бы не додумались… А англичане — у них чувство времени… Те оттенки чувств, что у нас выражаются бесконечным набором прилагательных, причастий, деепричастий, англичане выражают временем. Главное — употребить нужное время! Ты только почувствуй, как можно было до этого додуматься?! Future in the Past… Будущее в прошедшем! А?!

Валериан замер на месте. Да. Будущее в прошедшем. Нужно только употребить нужное время! Будущее в прошедшем! Он сел за компьютер и с непостижимой быстротой забарабанил пальцами по клавиатуре.

— Не помешаю? — осведомился вполголоса, вежливо, Михалыч, заметив состояние патрона. Произнес он это точно так, как герой мультика «Выпал прошлогодний снег»: «У вас все дома? Ну и ладно…»

Горин даже не отреагировал, погруженный в работу. Михалыч пожал плечами, ткнул клавишу кассетника. «Призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг — за него и держись…»

А Валериан продолжал шептать истово, словно молитву: будущее — в прошедшем!

Открываю глаза и вижу перед собой лицо девушки. Ясные глаза смотрят сочувственно и тревожно.

Сажусь на постели… Прикрываю лицо рукой, зажмуриваюсь… Белоснежный плащ, ниспадающий с плеч рыцаря, несется по сводчатым коридорам, словно вихрь, превращая застывших при его приближении рыцарей в безмолвные ледяные статуи…

Озноб пробегает по коже…

— Господи, ты весь горишь… У тебя жар… — Прохладная рука касается моего лба.

— Я люблю глядеть в глаза твои ясные, что ж они теперь хранят?.. Тайну…

— напел я вполголоса.

— Красивая песня…

— Замечательная.

— Только я ее не слышала ни разу.

— Это очень старая песня.

— Потому и не слышала. Я красивая?

— Нет слов.

— А жаль.

— Слово изреченное есть ложь.

— Дор, послушай, у тебя действительно температура. Может, померяешь?

— Не-а. У меня идиосинкразия на градусники.

— Че-го?

— От одного вида кашляю.

— Так ты больной.

— Ага. Причем с детства и на всю жизнь.

— Нет, подожди… Ты же бредил!

— Только тобою…

— Подожди… Да…

— …Знаешь, французы — полные кретины, — сказала девушка, закурив сигарету.

— В чем?

— Они придумали идиотское выражение: «заниматься любовью»… Любовью нельзя заниматься, она как явление искусства, как солнышко — или есть, или нет.