— Как говаривал Дюма-младший, любовь — битва двух полов. Женщине надо защищаться сперва, мужчине надо защищаться после, и — горе побежденным.

— Дюма-младший всю жизнь провел в тени отца. И доказывал, что он не хуже.

— А он действительно не хуже. Он — другой.

— Все равно: он француз, а французы ничего не понимают в любви.

— Но они-то считают, что наоборот…

— Да пусть считают. Любовь нельзя материализовать так, как это делают они, это что-то такое… — Девушка задумалась, подыскивая слово.

— Любовь — самая недоступная из жизненных тайн, — вспомнил я Тургенева.

— Вот. Тайна. Солнышко. Свет. Жизнь. Смысл. Если нет любви — все теряет смысл, правда?

— Может быть, — пожимаю плечами. — Если нет любви, есть ожидание ее…

— С тобой — очень хорошо. Ты понимаешь все, о чем я молчу…

Девушка встала, подошла к окну, закинула руки за голову, потянулась.

— А море сегодня спокойное.

— Ты очень красивая… Даже голова кружится…

— Это приятно. Хотя она у тебя от голода, наверное, кружится! — Лена набросила белую спортивную курточку. — Пойдем, буду тебя кормить.

— И это есть «европейский завтрак»? — Гляжу на созданное гастрономическое великолепие с явным удивлением.

— Это есть нормальный русский обед. Некоторые спят до часу. К тому же мне хотелось приготовить для тебя что-то нормальное.

Нормальное — это она поскромничала. Стол царский. Все только приготовлено.

Пока я уплетаю бульон с натуральной, сделанной из раскатанного теста лапшой, Лена жарит отбивные. Нет, красиво жить не запретишь…

— Чего такая роскошь? Я вполне обошелся бы чайком с сухариком. Привык.

— Дор, ты странный… Любой нормальной женщине приятно о ком-то заботиться. Я устала пить по утрам растворимый кофе — сама с собой и с кусочком сыра. Знаешь, почему наши «новые русские» такие бешеные?

— А они бешеные?

— Угу. Заведенные, будто машины. И живут, как при коммунизме — все для всех, и ничего — лично для каждого…

— Не догоняю. Переведи.

— Перевожу. Когда они начинали, то привыкли, что надеяться не на кого, только на себя. Помнишь поговорку: «Господи, избави меня от друзей, а с врагами я и сам справлюсь»? Тех, кого они считали друзьями, предавали, их женщины стали нелюбимы — с кем поведешься, среди жен «новых» — свое «построение», а бабы — куда злее и циничнее мужиков в определенных вещах… Вот и получается бесконечный кутеж: жрач в кабаке, где только декорации новые, а-ля Европа, а люди — те же… Только если раньше отрывались они по пельменным да ресторанам «Колос», то теперь — закрытые клубешники и «метрополи» всякие… Где все — для тех, кто платит, и ничего — для тебя лично. Еда — для всех, девки — для всех, вот люди и дичают в полном одиночестве, а дома — злая до одури жена, потому что из жены давно превратилась в наследницевоспитательницу собственных детей…

— Понятно…

— Я права?

— Не знаю. Может быть.

— Дор, а ты женат?

— Не знаю, — пожимаю плечами, и вид у меня при этом, наверное, совершенно беспомощный…

— Знаешь… Ты не помнишь ничего про себя потому, что не хочешь вспоминать, боишься… Что-то очень важное, что стоит жизни… Так вот слушай: в жизни имеет ценность только любовь, все остальное — лишь прилагательное… Не думай об остальном, вспомни это, и ты вспомнишь все.

— Может быть…

— Знаешь, у тебя усталый вид. Ну и немудрено: ночь мы вообще не спали… А годков тебе — не как мне…

— Вот еще! Я мужчина в самом расцвете сил!

— Кто бы спорил… Знаешь, это очень здорово, когда женщина утром, готовя завтрак, с восторгом думает о своем мужчине и о том, когда же мы снова ляжем в постель…

— И до вечера ждать совсем необязательно…

— Дор, любопытно, кто из нас дольше воздерживался?

— От чего?

— Ну не от секса же… От любви. Ты знаешь, мне жутко хочется расплакаться… От счастья…

…Звучал саксофон, и мы любили друг друга долго, бесконечно долго…

Пропало все, будто на этой земле остались только два человека и связывающее их чувство — древнее, как снег…

…Вспомни любовь, и ты вспомнишь все…

…А снега все нет. За окном, в белом люминесцентном свете, стынет ночь, замерли деревья — мерзлые, неживые. До будущей весны. Да и будет ли она?..

Смутно на душе, пусто. И — огромная усталость, словно нет сил уже ни на сочувствие, ни на сострадание, ни на любовь. И душа — одинока и бесконечна, как космос, и ночь мучительна и огромна, и нужно добрести ее до рассвета и очнуться утром в скудной бездарности пробуждения — сколько же еще нужно мужества!..

И вспоминается сырой туман, сотканный из опьянения и любви, и рыжая, веснушчатая девочка, влюбленная так искренно и так безнадежно… Далекая теперь, как отлетевшая юность…

— …Ты знаешь, мне снилась сегодня большая снежная гора… — Она повернулась на бок и положила кудрявую голову на ладошку.

— Вчера. Мы сегодня и глаз не сомкнули.

— Вчера? Ну да, вчера. Вчера я была одна.

— Ты что-то говорила про гору…

— Да. Большая снежная гора…

— Жуть какая…

— Ты понимаешь?..

— Как крепость, которую нужно взять.

— Нет, это для тебя. Гора была большая и холодная, и вся ледяная. Я с нее падала.

— Это даже приятно.

— Страшно.

— А сейчас?

— А сейчас не страшно. Я тебе не рассказывала — мне было четырнадцать лет, я каталась на лыжах, упала и даже понять ничего не успела: просто лежала на снегу и плакала. И не могла подняться. Давай выпьем?

— Давай. — Он глотнул из горлышка, потянулся за бокалом.

— Не-ет, я хочу, как ты. — Она отпила несколько глотков. — Пить приятно, а напиваться — противно. Правда?

— Когда как.

— Тогда напьюсь.

— У тебя не получится.

— Не получится… Тебе ведь будет не так хорошо со мной тогда… Ведь тебе хорошо со мной, правда?

— Правда.

— Сейчас мне приятно. А иногда — неприятно. Почему ты никогда не врешь?

— Это я тебе. А вообще-то я жуткий лгун.

— Жаль. Ты ври мне, когда мне будет это нужно. Ладно? Ой, я почти все выпила… Но ведь есть еще?

— Хм…

— Про что я говорила?

— Про гору.

— Да, про гору. Я вчера тоже плакала.

— Во сне?