И если Моро не смог увидеть в Бонапарте Наполеона, то зато его смог предугадать один простодушный австрийский солдат. Вот как рассказывают об этом.

Перемирие. На одном берегу Рейна, близ истоков, стоят французы, на другом австрийцы. Поскольку река узка – часовые могут перебрасываться репликами.

Австриец. Ну что, француз, приехал-таки ваш король?

Француз. У нас нет короля, и мы его не хотим.

Австриец. А разве Бонапарт не ваш король?

Француз. Нет, он наш генерал.

Австриец. Ну, так будет королем, вот увидите. А все-таки он будет молодчина, если даст нам мир.

И все же сам по себе Бонапарт не смог бы провести переворот. Для чисто военного переворота Франция явно не созрела. Надо сговариваться с Сийесом, дело нелегкое, тем более, что оба страшно амбициозны и видят себя, и только себя, на первом месте. Но делать нечего: ловкий дипломат Талейран ходит от одного к другому и уговаривает, уговаривает… В конце концов Сийес заявляет:

«Я хочу иметь дело с генералом Бонапартом, потому что среди военных он все-таки наиболее штатский. Но я знаю: взяв власть, он сделает со мной вот так», – и в этот миг Сийес, стоявший между двумя собеседниками, резко оттолкнул их руками и сам от толчка вышел вперед. Когда об этом рассказали Бонапарту, он воскликнул: «Да здравствуют умные люди! Я вижу здесь хорошее предзнаменование».

Обстоятельства для переворота, таким образом, сложились максимально благоприятно. Но… оказалось, что готовы все – только не сам Бонапарт. Он оказался не на высоте и едва не провалил весь заговор.

По замыслу, армию пускать в ход не хотели. Переворот предполагалось устроить квазизаконно: пусть все действующие власти сами уйдут в отставку (ведь чуть не половина властей были соучастниками), и тогда они, победители, «просто» заполнят образовавшийся вакуум.

Начиналось все успешно. Заговорщикам удалось склонить на свою сторону большинство в Совете старейшин, в том числе его «квесторов». В Совете пятисот дело обстояло хуже, но удалось провести очередным председателем этого Совета Люсьена Бонапарта, младшего брата генерала.

18 брюмера квесторы сообщили Совету старейшин, что обществу грозит заговор, некие «кинжалы» и «коршуны»; надо принять срочные меры. Совет старейшин, в строгом соответствии с полномочиями, данными ему законом, постановил, что заседания обоих Советов переносятся в Сен-Клу и откроются только завтра. Генералу Бонапарту поручили командовать войсками для… охраны Советов.

Тем временем два директора – Сийес и Роже-Дюко – заявляют, что они уходят в отставку. Талейран отправился убеждать сделать то же третьего директора, Барраса. Он застал Барраса за столом, накрытым на 30 человек, но за столом было только двое – сам директор и банкир Уврар.

…Кстати, любопытнейшая личность. Во время революции множество людей теряют деньги и положение, но зато кое-кто приобретает либо власть, либо деньги, либо то и другое. 19-летний мальчишка Уврар в 1789 году быстро почуял, что означает новая ситуация: будет выпускаться множество газет, которым понадобится бумага. Какие-то деньги у него были, сколько-то он нашел, рискнул, закупил столько бумаги, сколько смог. И что же? Богач Уврар на протяжении следующих 50 лет был одним из влиятельнейших людей королевства – республики – империи – и снова королевства. Замечу к слову, что в течение нескольких лет его, как мы сейчас говорим, «гражданской женой» была знаменитая Мадонна Термидора, Тереза Кабаррюс, которая от мужа перешла к «герою термидора» Тальену, от него – к Уврару, потом к Баррасу и ко многим другим, а закончила жизнь, как графиня Чимо.

Но мы отвлеклись. Итак, Баррас уже понял: раз никто не пришел к нему на завтрак, дело обстоит неважно и надо капитулировать. Но он все еще надеялся, что Бонапарт предложит ему при новом режиме достаточно почетное положение. Однако ему предложили только деньги, позже Баррас уверял, что деньги до него тоже не дошли, «заблудились в карманах Талейрана», но так ли это – точно неизвестно. Как бы там ни было, он капитулировал, подписал заявление об отставке, уехал из Парижа – и тем самым Директория была полностью парализована, ибо решения можно было принимать не менее чем тремя голосами, а директоров осталось только два. На всякий случай их взяли под домашний арест, но, вероятно, можно было обойтись и без этого.

Казалось бы, успех заговора обеспечен.

Однако вслед за 18-м числом обычно следует 19-е. И хотя принято считать днем переворота 18 брюмера, но решающие события развернулись как раз 19-го.

И дело пошло совсем не гладко. За ночь депутаты призадумались: что же происходит? «Чего вы хотите? – спрашивали депутаты Совета пятисот у старейшин. – Мы согласны, что Директория не внушает уважения, хорошо, давайте включим в нее людей, пользующихся доверием нации. Вы говорите о Бонапарте? Хотя он не достиг требуемого возраста[73], мы готовы на это пойти».

На более ранней стадии подобные разговоры могли бы привести к соглашению. Теперь было уже слишком поздно, но что же отвечать? Приходилось признать, что речь идет уже не о замене Директории (тоже противозаконно, но к этому уже привыкли), а о замене конституции.

Тут-то и оказалось, что готовы все – солдаты, генералы, старейшины – все, кроме Бонапарта. Он отправляется к старейшинам, где произносит очень плохую речь. «А конституция? – кричат ему из меньшинства. – Вы говорите, что существует заговор? – назовите заговорщиков!» Большинство Совета настроено доброжелательно, но все-таки пытается у него узнать: какие же «кинжалы» и «коршуны» угрожают Франции? А он им в ответ: «Бог войны за меня» – тут его подвела слишком хорошая память; такие фразы в Египте шли «на ура», но в просвещенной Франции ждали чего-то более конкретного.

Но в Совете пятисот его дела пошли еще хуже. Там требуют объявить Бонапарта вне закона. «Как, вы хотите, чтобы я объявил вне закона своего брата?» – спрашивает президент Совета. «Ваш брат изменник!» – кричат ему. Генерал Бонапарт бледен как стена: никто еще не забыл, как постановление «вне закона!» привело на гильотину самого могущественного человека Франции и тогдашнего покровителя Бонапарта Максимилиана Робеспьера. Стоящий рядом с ним Талейран, хотя тоже бледноват, но внешне спокоен: этот азартный игрок, страстный картежник сделал крупную ставку и готов играть до конца.

Но тут заговорщикам повезло. Вместо того чтобы ставить на голосование «вне закона», депутаты решают, что каждый из них должен – поименно! – принести присягу на верность конституции.

Наверное, они вспомнили историческую «клятву в зале для игры в мяч». Как обычно, историческую аналогию применили не вовремя. Пока каждый депутат подымался на трибуну и произносил полный текст, ушло несколько часов. За это время заговорщики вполне могли навязать все свои решения Совету старейшин и поставить «пятьсот» перед фактом. Вместо этого Бонапарт решает все-таки выступить в Совете пятисот.