А как же Сийес?

Он становится просто одной из влиятельных фигур режима – сенатором, потом графом Империи. Бонапарт подарил ему имение Крон стоимостью 480 000 франков за то, что он «просветил народ своими сочинениями и делал революции честь своей бескорыстной добродетелью». Однако, приняв его, Сийес поставил свое бескорыстие под вопрос, что многим не понравилось. «Наконец-то Сийеса купили!» Был даже сочинен стишок насчет того, что «Сийес подарил Бонапарту трон, а Бонапарт Сийесу – Крон».

А ведь он не брал взятку – только не отказался от того, что ему давали. Иными словами, в отношении честности он, хоть и не равнялся Неподкупному Робеспьеру, но стоял на две головы выше большинства термидорианцев, которые воровали все, что плохо лежало, да и тем, что лежало хорошо, не брезговали. На фоне грандиозного воровства времен Термидора и Директории он явно выглядел белой вороной.

В 1815 году Сийес, благополучно прошедший через все революционные бури, в первый раз попал под репрессии. Правда, не слишком ужасные. Но как «вотировавший» (за казнь короля) он был изгнан из Франции и 15 лет вынужден жить в эмиграции, только Июльская революция 1830 года дала ему возможность вернуться. Он прожил во Франции еще 6 лет и умер в возрасте 88 лет в 1836 году.

Талейран однажды сказал: «Единственное чувство, которое действительно может повлиять на Сийеса, это страх». И действительно, хотя его жизнь была не только успешной, но, можно сказать, почти безоблачной – если сравнить с другими вождями революции, – но страх глубоко засел где-то в его психике. Незадолго до смерти он как-то сказал своей служанке: «Если зайдет господин Робеспьер, скажите ему, что меня нет дома».

Когда и почему «реформа» обернулась революцией?

Слухи о смерти могут быть двадцать раз «сильно преувеличенными», а на двадцать первый все же оказаться правдой. Вспомним, к примеру, как Советскому Союзу пророчили гибель и в 1920-е, и в 1930-е годы, не говоря уже о 1941-м. Все слухи оказались ложью. А потом, наконец, стали правдой.

Французскому режиму пророчили гибель не столь часто, как советскому, но и такое случалось. В годы Столетней войны казалось, что с Францией покончено; немногим лучше было в годы 40-летней гражданской войны между католиками и гугенотами в XVI веке. Наконец в царствование Людовика XV тоже был момент, когда казалось – вот-вот все рухнет.

Это было, когда по всей Европе громом отдавались сочинения Вольтера, Руссо, Дидро – называем только самые громкие имена. «После нас хоть потоп», – говорили тогда, надеясь только, что это случится после их смерти – на большее не рассчитывали.

В сравнении с кризисами XIV или XVI века проблемы Франции 1780-х годов казались пустяками. Ну да, были проблемы, но в сравнении с прошлыми веками это разве проблемы? Нельзя даже сказать, что совсем не было настоящих государственных деятелей. Многие министры были дрянными или ничтожествами, но были и люди широкого кругозора, вроде Тюрго, герцога Шуазеля или графа Верженна. Ну да, нет денег, нехорошо, но разве это катастрофа?

Конечно, все понимали: надо что-то менять. Надо устранять злоупотребления. Но никто не предвидел масштаба перемен, к которому приведет невинный созыв нотаблей в 1786 году.

Ведь даже и четыре года спустя, в 1790 году (шел уже, фактически, пятый год революции), – все важнейшие участники видели в событиях, как правило, только одну сторону. Так, Лафайет видел революцию как создание новой конституции (ее действительно написали, только она просуществовала лишь год) – это, дескать, главное, а все прочее – случайное и наносное. Король видел в происходящем прежде всего крупную реформу, герцог Орлеанский – крупный мятеж, что-то вроде Фронды на новый лад. Все они были в некоторой степени правы, и все были не правы в главном: принимали одну из сторон происходящего за суть события. Ну, а народ… народ, надо полагать, прежде всего радовался, что унижены сильные мира сего. И как всегда, жаловался на судьбу.

Так, может быть, правы те, кто утверждал, что революцию вызвало случайное стечение обстоятельств, ее можно было избежать?

Что ж, посмотрим вначале, каковы были субъективные факторы, предопределившие такой, а не иной ход событий.

На первом месте, вне сомнений, стоит фактор личности короля Людовика XVI.

Как мы помним, старший внук Людовика XV, герцог Бургонский, надменный и в то же время обаятельный, был, а точнее, мог бы быть истинным королем, «королем до ногтей», как сказано у Шекспира. Но он умирает в 1761 году. Это не создает проблемы наследия – у короля есть еще три живых внука, но Божий перст, трагедия Бурбонов в том, что герцог Беррийский (будущий Людовик XVI), был мало пригоден для трона.

Двумястами годами раньше, в годы гражданской войны французский гуманист и мыслитель Жан Боден, наглядевшись на правление слабых сыновей Екатерины Медичи, так писал о правителях вообще: «Если государь слаб и зол – то он создает тиранию, если жесток – организует бойню, если распущен – устроит бордель, если жаден – сдерет с подданных шкуру, если неукротим – высосет кровь и мозг. Но самая страшная опасность – интеллектуальная непригодность государя».

Впрочем, ту же мысль гораздо короче выразила народная мудрость: «Простота хуже воровства».

Вот этот-то непростительный грех «простоты» и стал губительным для короля и для королевской власти во Франции.

В годы кризиса король метался из стороны в сторону, обещал министрам поддержку – и бросал их в критический момент. Потом, когда революция стала неизбежной – он то пытался противиться ходу событий, то уступал. Уж делал бы что-то одно!

Королева была не чета королю. Намного более активная и энергичная, она была душой сопротивления революции. Но именно поэтому она также сыграла немалую роль в крушении режима.

Уж слишком ненавидели «австриячку». Причем ненавидела прежде всего аристократия – те, кто не был приближен ко двору.

Притом и ей был присущ тот же грех, что и королю: «интеллектуальная непригодность», она же «простота».

Можно поискать и другие частные обстоятельства. К примеру, важную, а может быть, роковую роль сыграла такая случайность, как болезнь двух министров, случившаяся уж очень не вовремя: как раз в момент созыва нотаблей, на рубеже 1786–1787 годов. Не заболей они, может быть, нотаблей удалось бы уломать, они бы согласились дать деньги, и… революции бы не было. Или она случилась бы в другое время и совсем в иных обстоятельствах.

Или армейская реформа. Суть ее для нас не так уж важна, но понятно, что поскольку она исходила от герцога Орлеанского, который всегда выступал на стороне прогресса, – ее идеи были прогрессивными. Притом герцог, постоянно фрондировавший, в тот момент был как раз лоялен, и король принял идею благосклонно. Вроде бы именно то, что требовалось: прогрессивная реформа…