на базаре, а то и накинуть двугривенный прачке, вместо того чтобы выговаривать ей за неотстиранное пятно на кринолине. Но благодаря особенному устройству зрения, истинный народ — нарядные мужики и бабы, целыми днями ходившие в кокошниках по цветущему лугу и напевавшие что-нибудь из «Золотого песенника» — никак не пересекался с неопрятными кухарками и подвыпившими дворниками, встречавшимися им ежедневно. Ради первых можно было и потерпеть, тем более что терпеть предполагалось совсем немного: неправедные судьи, погрязшие в лихоимстве чиновники и упоенные собственной жестокостью полицейские должны были легко уступить место улыбчивым и благородным строителям новой революционной России.

В доме Рундальцовых, надо сказать, восторги эти разделяли не вполне, хотя и по разным причинам. Мамарина, падкая на всякое неприличие, представляла себе будущую Россию по каким-то гусарским перепевам Фурье, интересуясь, по крайней мере внешне, лишь идеей обобществления жен. (При этом я была вполне уверена, что если бы совершенно случайно ей довелось оказаться в настоящем фаланстере, то ее неврастеническое целомудрие мгновенно взяло бы верх и заставило бы еще, чего доброго, этот фаланстер поджечь, лишь бы не пришлось и в самом деле обобществиться.) Рундальцов, кажется, вообще не ждал от жизни ничего хорошего и с ровным спокойным скепсисом смотрел на все, что выходило за пределы его домашнего круга. При этом он не казался человеком вовсе бесчувственным или оживляющимся лишь от какого-то особенного раздражителя, как бывают убежденные флегматики, преображающиеся лишь, например, за ломберным столом или при чтении страницы некрологов. Он с несомненным удовольствием принимал гостей, безусловно симпатизировал Шленскому, отцу Максиму, да, кажется, и мне; явно любил дочь и жену; с интересом читал газеты — но все равно производил впечатление человека, постоянно прислушивающегося к чему-то неслышному для окружающих и отдающего этому чему-то бóльшую часть времени и внимания. Отвлеченные идеи его, кажется, не занимали вовсе: когда Шленский, уж очень увлекшись, доказывал, например, что показательная казнь нескольких судей помо-жет в будущем создать новый, независимый суд, Рундальцов любил, как-то особенно потянувшись и хрустнув пальцами, сообщить, что по случаю нынешних морозов хорошо бы попросить Жанну Робертовну исполнить селянку — «самое зимнее блюдо». Шленский мгновенно вспыхивал, но как-то сразу и обмякал — возможно, кстати, вообразив ту самую селянку, до которой также был охотником.

Что думала про все это Клавдия, я, честно сказать, не знаю. Вообще эволюция ее от швейцарской студентки-медички до, по сути, приживалки в семье фиктивного мужа своей бывшей любовницы была для меня загадочна. Я знала о ней в прежний ее период только по рассказам, так что не могла судить о том, насколько она изменилась, прибившись к дому Рундальцовых, но было очевидно, что все ее жизненные амбиции и планы, если они у нее когда-нибудь и существовали, умерли вместе с ее покойной подругой. С другой стороны, я, имея в жизни вполне очевидную цель и смысл, поневоле ищу чего-то подобного в других, тогда как бóльшая часть людей, может быть девятьсот девяносто девять из тысячи, живут, вовсе не задаваясь мыслями о каком-то свершении, а просто вяло барахтаясь в жизненном потоке. В понедельник они думают о пятнице, в субботу о том, что скоро снова на работу, в жаркий день — о том, что хорошо бы выпить холодного кисленького кваса, — и, получив этот квас, как бы замыкают свое желание, ощутив то, хоть и плохонькое, блаженство, которого мне, например, не достичь никогда. Это оборотная сторона мономании: снедающее меня беспокойство за Стейси не дает мне шанса ощутить те простые удовольствия, которыми, как камешками Мальчика с пальчик, размечена жизнь земнородных.

В один из январских дней, еще до начала революционных событий, я решила сходить в кино. Если попытаться проанализировать это мое непривычное желание в манере любимых Рундальцовыми препараторов человеческих душ, то, наверное, окажется, что я пыталась слегка отделить свою личность от функции — не бежать из гимназии сразу домой, как требовало все мое существо, а попробовать прожить остаток этого дня просто как обычный, не слишком обремененный делами человек. Забавно, но до этого я ни разу не была в электрокинотеатре просто так, для удовольствия — только следя за подопечным. Естественно, когда ты высматриваешь в полутьме через несколько рядов развалившегося в креслах человека, тебе недосуг наблюдать за происходящим на экране — да и того, что я замечала краем глаза, мне было достаточно, чтобы не слишком интересоваться предметом. Помню виденную мною еще в Петрограде особенно гнусную фильму «Сумерки женской души», или как-то в этом роде, — с невинной сироткой, похотливым бедняком и великосветским шалопаем, ценителем невинности: скверная история, рассказанная ради соблазнительных сцен и животного гогота в зале. Но в этот раз сюжет фильмы, к моему изумлению, захватил меня: что-то в нем было необъяснимо правильное. Думаю, что если бы вдруг существо моей породы захотело написать рассказ — вероятно, он был бы в этом роде. Начинался он до оскомины банально — и мне даже на миг показалось, что это будет еще одна вариация «Сумерек женской души»: одинокий угрюмый ученый вдруг влюбился в драматическую артистку, случайно встреченную им в одном великосветском салоне. Она, в свою очередь, тоже, кажется, не осталась к нему равнодушной — и однажды анонимным письмом назначила ему свидание. Пока все это выглядело вполне банально, и я порой посматривала на свои часики от Мозера с фосфоресцирующими стрелками, чтобы понять, сколько еще осталось до конца: я твердо решила высидеть сеанс. Свидание вышло неудачным, он отвечал ей сухо, она обиделась — и через несколько месяцев выяснилось, что она отравилась, причем от несчастной любви. Обычная фильма на этом бы и закончилась, но в действительности именно тут и началось настоящее действие, потому что благодаря утрате герой получает дар особенного зрения — и ежедневно встречает свою возлюбленную, являющуюся к нему в виде призрака. Их чистые, невинные и совершенно бесплотные свидания продолжаются еще долго — покуда он не решает оставить мирскую жизнь ради того, чтобы перейти роковой рубеж и больше уже не расставаться со своей подругой.

Не могу сказать, что я в самые драматические минуты действия полностью забывалась, отрешившись от себя самой (а, собственно, для этого-то людям и служит искусство): конечно, чем дольше я не видела Стейси, тем беспокойнее мне становилось. К прочим нашим дарованиям нам остро не хватает возможности предсказывать будущее, но почему-то Господь нас им не наделил: значит, надо быть всегда готовым к любому повороту. О том, что день выдался хорошим, мы узнаем, когда он уже кончился, а ничего дурного не произошло, — и, конечно,