уже к маю или июню успели перегрызться между собой. Для нас, обывателей, существенной разницы не было: время от времени появлялись на улицах скверно пахнущие, тяжело вооруженные крепыши в засаленных бушлатах, проходили парами и тройками, задирали базарных девок, лузгали семечки, сплевывая прямо на свои дивно начищенные сапоги. Потом сменяли их стайки каких-то южных мужчин в шинелях со споротыми знаками отличия. В книге Быченковой это запоздало объяснялось борьбой фракций и прибытием партийных отрядов для дискуссии, но въяве все эти праздные вооруженные агрессивные люди выглядели теми, кем они и были — расхристанными мародерами. Много раз читая в газетах про еврейские погромы на Украине, я всегда пыталась вообразить себя на месте их несчастных жертв, думая, каково это — сидеть за запертыми ставнями, не зажигая света, прислушиваясь к топоту и голосам на улице, и с замиранием сердца ждать приближения убийц. Теперь я это почувствовала въяве, поскольку вновь прибывавшие отряды, если у них не было лоцмана из местных, хаотично бродили по городу, заходя порой и на нашу тихую набережную. Вероятно, что-то в этом роде ощущал и Лев Львович, который, несмотря на принятое крещение, все-таки оставался по крови евреем. В один из дней он вернулся припозднившись и, собрав нас в гостиной, попросил задернуть шторы, после чего достал из портфеля и распаковал маленький, черный, пузатый, поблескивающий масляными боками револьвер. «На всякий случай», — проговорил он веско, убирая его на книжную полку, за пухлые волюмы трехтомной «Истории российской словесности» Полевого. Черные ее кожаные корешки блестели ровно тем же металлическим тоном.

Конечный успех большевиков, о котором так любили потом посудачить оставшиеся в живых и сумевшие удрать русские интеллигенты, был обеспечен прежде всего тем, что они апеллировали к худшим и оттого первичным сторонам человеческой натуры. Солдат они призывали сложить оружие и дезертировать, крестьян — захватывать чужую землю и рубить казенный лес, рабочих — бросать осточертевшие станки и идти громить кабак. Всякий человек (но не мы) внутри устроен как боевая единица войска Птолемея: на огромном слоне (животном аспекте личности) сидит, едва удерживаясь, хилая душа, маленький голем (человеческий аспект), которая пытается этим животным управлять. Пока все идет по плану и оседланный слон шествует в отряде себе подобных, он послушно выполняет все ее приказания. Но стоит произойти чему-то необычному, как он немедленно рвет узду и выходит из-под контроля. Это может быть любая из монопольно завладевающих личностью эмоций — половая страсть, сильный голод, страх, но может быть и общий пример: собственно, если стадо слонов долго уговаривать сбросить наездников и вместо сражения отправиться пастись на поле сахарного тростника, то рано или поздно уговоры подействуют.

К осени оказалось, что крысиный король победил, причем по всей России. «Собрание районной группы РСДРП, — писала Быченкова, — решило размежеваться со всеми небольшевистскими партийными течениями и созвать городское собрание большевиков. Вооруженный отряд Крас-ной гвардии разогнал эсеро-меньшевистский совет и комитет Временного правительства. Активные эсеро-меньшевистские деятели арестованы». Дату она не ставит, ограничиваясь «ноябрем», но тут как раз я готова была прийти ей на помощь. Это был вечер субботы 17 ноября, день памяти мученика Платона, который в свое время отказался от славы мудреца, соизмеримой с величием своего тезки, а заодно отверг уж совсем ни в чем не повинную красотку, которой вздумал его искушать ее собственный папаша. Обо всем этом нам рассказал о. Максим, забежавший после вечерней службы: назавтра, помимо собственно воскресенья, отмечался День мученика Варлаама, а значит, для его церкви, тоже Варлааму, хоть и другому, посвященной, это был особенный праздник, ну и так далее — отец Максим принадлежал к числу тех особенных ораторов, которые могут часами объяснять, что они торопятся до такой степени, что никак не могут остаться у вас на вечер.

Между прочим, рассказал он и интересное: оказывается, он время от времени навещал Машу, о которой в доме Рундальцовых было как-то забыто. Она тогда еще благополучно разрешилась от бремени здоровым младенцем мужского пола, окрещенным в честь покойного отца Петром (на этих словах он не удержался и взглянул на Рундальцова, как бы проверяя, оценил ли тот рифму судьбы). Ее сестра с мужем, сами бездетные, не чают души в младенце и его матери, и даже, более того, сослуживец ее свояка, некто Каульбарс, весьма положительный мужчина, имеющий свой капитал и, что называется, крепко стоящий на ногах, слишком зачастил к ним в последнее время.

— Каульбарс — что-то фамилия нерусская, — проговорил Шленский, тоже явившийся тем вечером. Был он в последнее время по-особенному деловит, забегал раз в неделю-другую, на вопросы отвечал невнятным мычанием и предложениями читать местную большевистскую газетенку: «в ней все написано». По всему судя, нынешние городские властители вновь приблизили его к себе и использовали для каких-то таинственных местных справок, чему он был явно рад.

— Видите ли, Владимир Павлович, — охотно переключился священник. — Для иных неподготовленных слушателей и ваша благородная фамилия прозвучит слегка по-польски, но ведь ваши вожди учат, что в революции нет ни эллина, ни иудея.

— Иудеев как раз хватает, — буркнул Шленский и искоса глянул на Рундальцова. Тот усмехнулся.

— А кстати, — проговорил вдруг он. — Я все думаю про нашего бедного Веласкеса. Недавно я случайно вспомнил, как недалеко от нашего дома, еще там, где я раньше жил, утонул один еврей. Поплыли вчетвером кататься на лодке — они вдвоем с приятелем и две барышни. На середине озера стали меняться местами, потому что кому-то тоже захотелось погрести, двое встали, и лодка перевернулась. Вроде бы когда они все попадали в воду, он еще получил удар по голове — или бортом, или веслом. Плавать никто из них не умел, но трое остальных уцепились за лодку, хоть и перевернутую, и дождались, пока их спасли. А его утянуло на дно. Совсем молодой юноша, единственный сын у матери, стихи писал… Я его знал немного, но у нас все друг друга знают. И тело его никак не могли сыскать, привозили даже каких-то ныряльщиков, чуть не ловцов жемчуга. Но это все не помогло. Не знаю, кто вызвал из наших — приехали с юга, из местечка, шесть или семь евреев: знаете, настоящие, вы тут таких поди и не видели, все в черном, все как положено. Кого-то они у нас знали, с кем-то поговорили — в общем, следующим утром выплыли они на лодке кое с кем из наших, все вместе. Сами гребли, никого чужих не допустили. И была у них с собой только краюха хлеба, завернутая в полотенце. И что-то они такое знали