Похохотали. Но тема кота требовала развития. Вступил заскорузлый голос из глубины палатки:

— Нет, этот кот — только борец за себя. А вот у моего братана в Иркутске был всем котам кот — он не то что со стола таскал, а на стол приносил. Наверно, потому, что сиамский. Может, у них в Сиаме так положено. Настолько там, видно, трудящийся народ изголодался, что людей коты выручают. А жил братан в Иркутске напротив гастронома. Но это только одно название, что гастроном. С винно-водочными там было все в ажуре, а вот в мясном — одна выставка пустого стекла. На всякий случай, бабы все-таки толпились — может, чо выкинут. Но братанов кот был не дурак — он там не толпился. Он смекнул, что ветчинно-колбасными изделиями с черного ходу пахнет. И, пристроившись в кильватер за директоровыми черноходными знакомыми, туда проскальзывал. А там в особой комнатке уже все в пакеты разложено. Наш сиамец, не будь дурак, однажды приносит братану в зубах пакет. Братан раскрыл пакет и ахнул — там колбаса копченая. С котом поделился, да и сам не отказался. Кто откажется! С той поры и пошло. Сколь друзей у братана сразу объявилось. Я сам у него стал чаше бывать — родственность чо-то засвербила. А на столе всегда колбаса то чайная, то любительская, то один раз даже филейная, а то и ветчина — вся розовая, фирменно нарезанная. А кот сидит на холодильнике, гостей с прищуром наблюдает, как Савва Морозов, — угощайтесь. Встает вопрос, братцы, — как это коту удавалось до дому дотащить свои пакеты, как у него люди по дороге эти пакеты не вырвали. А между гастрономом и домом, где жил братан, над улицей арка была. Еще дореволюционная. Кот эту арку и приспособил для своих проходов. Высоко — до пакета в кошачьих зубах не дотянешься. Однажды в Иркутск какой-то президент прибыл, кажись, из слаборазвитых. Байкалом, чо ли, захотел полюбоваться, омулька нашего отведать. Дома-развалюхи мигом бульдозерами смахнули с президентского пути. Старухи в православной церкви за него, нехристя, свечки ставили — новые квартиры получили, к газовым конфоркам принюхивались, будто к василькам. Под аркой маляры в люльках покачивались — подкрашивали, «добро пожаловать» повесили — и по-нашему, и по-ихнему. Выстроился народ, с работы отпущенный, по обеим сторонам улицы: на президента поглядеть. Люди у нас гостеприимные, особенно когда с работы отпущенные. А братанов кот важности момента не осознал. Опять с очередным пакетом по арке шествовал, да, видать, на свежей краске и поскользнулся. Прямо на лобовое стекло президентской машины — бац! — что-то сверху, кровавое, страшное. Видимость залепило. Растерялся шофер. Завизжали тормоза. Милицейские свистки заверещали. Президент в угол машины забился, лицо руками закрыл: у них за границей все президенты террором запуганные. А это братанов кот пакет с мясным фаршем от растерянности выронил. Слышит президент: вроде не стреляют, отнял руки от лица, увидел фарш на стекле и кота на арке. Пришел в общее состояние международной разрядки, рассмеялся облегченно, да, говорят, сказал сопровождающим лицам: «Слышал много о русском гостеприимстве, но такого не представлял. Даже кот меня своим кошачьим хлебом-солью встречает…» Похохотали.

— А я вам, братцы, про Руслана и Людмилу расскажу, — вставил другой голос из глубины палатки.

Иван Иванович Заграничный недовольно буркнул с начальственной надменностью:

— Мы чо, Лермонтова не читали, чо ли? Ты, брат, нас от кошачьего вопроса в сторону не отводи…

— А «Руслан и Людмила», Иван Иванович, к твоему сведению, торт…

— Как торт? — оторопел Заграничный.

— Да есть торт такой. В Ленинграде его делают.

— А при чем тут коты?

— А при том… Ты, Иван Иванович, потерпи, послушай. Решили меня премировать путевкой. Куда, говорят, хочешь? Я говорю: в Нью-Йорк. Опупели. «Это почему?» Я им говорю: «Врагов изучать надо». Поскребли в затылке. «В порядке очереди». Предложили Трускавец, Кисловодск, а я весь здоровый. «Давайте, говорю, Ленинград. Хоть бывших врагов изучу». — «То есть?» — затревожились. Объяснил: «Царей». Успокоились. Путевку выдали. Сначала с группой ходил, потом отбился — больно быстро ходят. Возмущаться бытом самодержцев лучше медленно. Красиво разлагались. Посидеть на мебели захотелось, хоть задом к проклятому прошлому прикоснуться, да всюду веревки протянуты. Все дворцы излазил. Единственный дворец, мной не охваченный, в Павловске остался. Поехал на электричке. Бутылку портвешка взял, сижу посасываю, к предстоящему культурному волнению приготовляюсь. Напротив старушка, вида благородного, музейного. А рядом с ней торт, шпагатом перехваченный, — «Руслан и Людмила». Старушка на мой портвешок косится неодобрительно, но как бы не замечая. На какой-то остановке шумная компания ввалилась со свертками, бутылками. Волосы длинные — не поймешь, кто девка, кто парень. Плюхнулись рядом. Не выражались, но сразу магнитофон завели, а оттуда музыка хуже матерщины. Старушка даже глаза оскорбленно прикрыла. Вскоре компания смылась, в ушах сплошное засорение оставив. Открыла глаза старушка, вздохнула и меня за рукав дергат. Гляжу и глазам не верю: торт подменили!.. Коробка почти такая же, но только на ней не «Руслан и Людмила», а «Фруктово-ягодный». Заплакала старушка.

«Чо вы, мамаша, — говорю. — Они, наверно, нечаянно».

«Как же — нечаянно! — говорит какая-то женщина с соседней скамьи. — „Руслан-Людмилу“ попробуй достань… Эти хиппи-пиппи тоже в дефиците соображают… Ну и молодежь! Никакого уважения к старшим. Вот до чего длинные волосы доводят…»

«Успокойтесь, мамаша, — говорю. — Торт у вас все-таки есть. Не с пустыми руками в гости едете».

А старушка мне сквозь слезы:

«Да я не в гости. Я Васю хоронить ехала…»

Я ей:

«Сочувствую вашему горю, мамаша… Это ваш муж или сын?»

А старушка отвечает:

«Вася — это мой кот. Восемнадцать лет он у меня прожил…»

Я так и поперхнулся:

«А при чем же тут „Руслан и Людмила“ — и похороны кота, мамаша?»

«А потому, что я в коробке из-под торта везла мертвого Васю… Я хотела предать его тело земле где-нибудь за городом, под березами…»

Тут, братцы, я не знаю, чо со мной сделалось. С одной стороны, чо-то страшное в этом было — чуть не волосы дыбом. С другой стороны, смешно: представил я, как эти охломоны магнитофонные с тортом «Руслан и Людмила» в чей-то дом вваливаются, на стол подарок ставят, шпагат развязывают. До сих пор никак не соображу: кака же это была история — грустна или весела? А?

Иван Иванович Заграничный немножко поморщился — ему показалось, будто эту историю он от кого-то уже слышал. Что-то вроде бороды сквозь эту историю просовывалось. Да и собственный Ивана Ивановича Заграничного кот с парашютными лямками — явление, если честно говорить, составное: кое-что от себя, кое-что от других. Есть в таких таежных палаточных рассказах одна особенность: и сами рассказчики точно не знают, где правда, где вымысел. Но раз им хочется верить, что так случилось, и не с кем-нибудь, а именно с ними, пусть верят, лишь бы стало смешно, а значит, легче в тайге, где человеческий смех — верный товарищ. Поэтому Иван Иванович своих сомнений о тортовой истории выражать не стал, а наоборот, даже как бы продолжил ее своим выводом на вопрос рассказчика.