С этой позицией полемизирует А. В. Гордон, настаивающий на многоукладности крестьянского сознания и акцентировании в годы войны сознательных его пластов, делающих возможным крестьянскую самоорганизацию. При этом Гордон признает, что начало войны породило общую атмосферу народного бедствия, к которому «крестьянство отнеслось по вековечной традиции покорности высшим силам и приспособления к обстоятельствам», что соответствовало архаичному пласту сознания[761]. Вместе с тем сложность подобных обобщений демонстрирует вариативность крестьянских реакций на войну, например массовые погромы призывников, в которых отразились как политические (оскорбления в адрес императора, убийства представителей местной власти, требование отправки на фронт полицейских чинов и пр.), так и социальные конфликты (поджог и разгром помещичьих имений, конфликты призывников-общинников с крестьянами-единоличниками). На синкретизм и парадоксальность крестьянского мышления в годы войны указывают В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева. Обращая внимание на то, что распространявшиеся по России слухи о вредителях-шпионах и спекулянтах подталкивали крестьян к правдоискательству, выработке рациональных стратегий по борьбе с внутренней изменой (правда, в примитивно-традиционном духе: спекулянтов убить, имущество конфисковать и раздать крестьянам), авторы отмечают, что подозрительность селян вкупе с поиском виновных могла вылиться в гремучую смесь[762].

Многие историки отмечают кризис монархического сознания крестьян в годы мировой войны на примере дискредитации образа Николая II. П. С. Кабытов связывает это, в частности, со слухами о двусмысленной роли при дворе Г. Распутина и о вмешательстве Александры Федоровны в государственные дела[763]. О. С. Поршнева также считает, что распространявшиеся слухи о похождениях Распутина и его влиянии на царя дискредитировали образ последнего в глазах сельских жителей[764]. Вместе с тем эти слухи были характерны не для деревни, а для города и фронта. Из числа изученных 1474 дел по статье 103 Уголовного уложения имя Распутина ни разу не упоминалось крестьянами в оскорбительном контексте, при этом чаще всего в измене крестьянами подозревалась не Александра, а Мария Федоровна. Убеждение в том, что во дворце — разврат, было в первую очередь связано, как ни парадоксально, с известиями о благотворительной санитарной деятельности царицы и дочерей, что более подробно будет показано дальше.

Вероятно, одна из самых категоричных позиций в вопросе о степени рационализации общественного сознания крестьян принадлежит В. П. Данилову и Л. В. Даниловой, которые посчитали, что в ходе Первой мировой войны «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия»[765]. Авторы сослались на «Примерный наказ» 1917 г. Вместе с тем этот наказ, отредактированный эсерами, отражал не только массовое сознание крестьянского сообщества, но и идеологию определенной политической группы, которая игнорировала явственные черты патернализма крестьянской ментальности, чуждые республиканским идеям. Письма крестьян во власть периода Гражданской войны также сохраняют признаки патерналистского отношения к адресатам[766]. Также следует учесть специфику политической культуры как всей эпохи, так и конкретных социальных групп: крестьяне могли вкладывать в понятие республики совсем не то значение, которое соответствует современной научной традиции. Так, известны случаи, когда, соглашаясь с республиканской формой правления, крестьяне интересовались, кто же при этом будет царем.

О распаде патриархальной психологии крестьянства и повсеместном росте революционных настроений в ходе войны пишет П. С. Кабытов[767]. При этом автор согласен с тем, что под воздействием правительственной пропаганды в деревне распространялись патриотические настроения, но преимущественно среди зажиточного крестьянства и середняков: «Иногда эти настроения и „добросовестные заблуждения“ крестьян в первые месяцы войны выливались в фольклорные формы, получая при этом своего рода моральную санкцию традиции»[768].

При всем этом не сложно заметить, что в упомянутых работах исследовались преимущественно формы активности крестьян, социально-политической или хозяйственной. Историки отмечают, что именно период исторических кризисов, трансформаций представляет особенный интерес для исследователя ментальных сфер. С этим трудно не согласиться, однако нужно иметь в виду, что менталитет относится, по выражению Ф. Броделя, к структурам большой длительности (в отличие, например, от политических настроений, которые могут меняться изо дня в день под влиянием быстро развивающихся событий). Это означает, что не менее ценным оказывается изучение ментальности в «тихие» периоды. Ю. П. Бокарев не без сарказма заметил, что, «просматривая бесконечные тома „Крестьянское движение в России“, издававшиеся в 50–60 годы под редакцией Н. М. Дружинина, можно проникнуться убеждением, что состояние непрерывного бунта было нормой крестьянской жизни»[769]. Историк обращал внимание на то, что в поведении российских крестьян сочетаются периоды отчаянного бунта с временами чрезмерного смирения, причем периоды бунтарства не коррелируют с временами ухудшения материального положения крестьян. Причину этого Бокарев усматривал в ментальных особенностях сельских жителей: традиционализм крестьян сопротивлялся непонятным нововведениям, даже если они применялись властями во благо народа. По мнению исследователя, «не столько сама действительность управляла крестьянским поведением, сколько ее преломление через особенности крестьянской ментальности», в результате чего «крестьянский менталитет являл настолько искаженную, иллюзорную картину происходящего, что связь между реальными изменениями и движением крестьян оказывается очень размытой»[770]. Таким образом, изучение традиционного сознания «тихих времен», характерных для крестьян мировоззренческих категорий, является ключом к пониманию народного бунтарства. Бокарев, в частности, обращает внимание на огромную роль слухов, часто совершенно абсурдных, в крестьянских движениях, которые возникали в результате своеобразных когнитивных конфликтов: столкновения крестьянских представлений о том, как должно быть, с намерениями властей.