В 1986 г. М. М. Громыко предприняла попытку системного исследования традиционного поведения крестьян в XIX в., указав на то, что в общественном сознании сельских жителей существовали устойчивые, зафиксированные нормы поведения, уходящие, с одной стороны, в давнюю традицию, регламентируемые религиозными представлениями и общиной, с другой стороны — подвижные нормы, определявшиеся актуальными, прагматическими задачами хозяйственной жизни[790]. Еще ранее К. В. Чистов показал диалектическое единство варианта (импровизации, инициативности) и инварианта (традиции, стереотипа), сохранявшееся в народной среде[791]. По его мнению, традиция как система связей настоящего с прошлым регулирует реакции на повторяемые, типовые ситуации, однако изменчивость среды предполагает и вариативность традиции. Таким образом, вариант и инвариант, опыт стереотипного поведения и готовность к импровизации, постоянно присутствуют в народной психологии, определяя ее синкретичность и амбивалентность. Громыко при этом дополняла, что соотношение вариативности и традиционности в крестьянском сознании и поведении для тех или иных исторических периодов оказывается разным. Будет справедливым предположить, что периоды бурных реформ, войн и революций, менявшие привычную крестьянскую повседневность, характеризовались переходом от инвариантной системы к вариативной. Именно в эти моменты крестьяне демонстрировали повышенный интерес к политической жизни, начинали выписывать газеты, интересоваться государственными вопросами. Л. М. Иванов обратил внимание на повышение социально-политической активности крестьян в годы Русско-японской войны и пришел к выводу, что она «открывала глаза крестьянам на самодержавие как на виновника войны, развязанной в интересах буржуазии и помещиков» и способствовала краху монархических настроений[792]. Как известно, согласно другой концепции, крах наивного монархизма, веры в доброго царя произошел после 9 января 1905 г. Подобные поиски точки бифуркации крестьянского монархизма, вероятно, обречены на провал в силу того, что монархические представления народа нельзя изобразить в качестве нисходящей или восходящей прямой, более точным будет график, описывающий циклические колебания. С 1907 г. начался определенный «откат» крестьянской психологии к традиционному мышлению и стереотипным социальным практикам, но Первая мировая война вновь усилила вариативность мышления и поведения. Вместе с тем изучение крестьянских инициативных актов, связанных, например, с протестом против определенных действий власти, показывает их типичность относительно аналогичных периодов истории. Вариативность периода потрясений, кризиса повседневности оказывалась инвариантом народной ментальности, что является очередным примером синкретичности крестьянского менталитета.

В 1991 г. М. М. Громыко попыталась расширить круг изучаемых проблем мира крестьянской деревни и выпустила книгу, показавшуюся по ряду причин существенно менее удачной, чем монография 1986 г.[793] И не только потому, что, ориентированная на широкие круги читателей, она была написана в публицистической манере, с сильно сокращенным научным аппаратом, а главным образом по причине ее тенденциозности и односторонности, приведшим к мифологизации отдельных сторон жизни российской деревни. В работе «Традиционные нормы поведения и формы общения крестьян в XIX в.» были недостатки, которые можно было бы устранить в последующих трудах. Главным образом это касается того, что, изучая нормы поведения крестьян, Громыко проигнорировала формы девиантного и делинквентного поведения сельских жителей (воровство, разбои, убийства, поджоги, сексуальные перверсии, бунтарство и пр.) и варианты реакции на них крестьян — в основном, по-видимому, из‐за того, что эти формы не получили достаточного отражения в этнографическом материале, составившем источниковую основу исследования. Вместе с тем свидетельства крестьянской преступности хорошо известны по другим источникам, которые автор оставила без внимания и в 1991 г. Кроме того, вопреки этнографическому материалу, была переоценена роль православной религиозности. В разделе «Вера» описывается ее официально-обрядовая сторона, посещение крестьянами церкви считается достаточным аргументом их православности. При этом исследовательница пытается дискутировать с некоторыми своими оппонентами: «Сейчас иногда приходится слышать утверждение о том, что неграмотные крестьяне, мол, не знали православия, так как не читали священного писания. Это представление людей, которые не бывают в церкви и не имеют понятия о том, что служба постоянно включает чтение разных мест из Евангелия, Деяний и Посланий апостолов, Ветхого Завета»[794]. Аргумент Громыко малоубедителен в силу того, что она не проводит различий между устным и печатным словом. Очевидно, что у человека, читавшего священные тексты, и у того, кто только слышал отдельные места из них, при прочих равных условиях формируются разные представления о религии как системе. С таким же успехом автор могла бы добавить, что иконы с фресками рассказывают о христианстве, а потому и службу посещать необязательно. Однако исключительно визуальное изучение религии, как и исключительно устное, без культуры письменного текста, не позволяет получить адекватное и глубокое представление о предмете. Не указывает Громыко и на значение апокрифической литературы, роли русского сектантства, сохранявшихся языческих представлений в сознании народа, что не позволяет сводить проблему крестьянской веры исключительно к православной обрядности. Ссылаясь на тенденциозные работы А. В. Буганова и приводя в качестве источника народное песенное творчество, Громыко обнаруживает высокий уровень национального самосознания крестьян, пронизанного патриотизмом: «Нетрудно заметить, — пишет автор, — что исторические представления и знания крестьян буквально пронизаны патриотизмом. С позиций интересов Отечества оцениваются события, деятели, отдельные поступки»[795]. Как уже отмечалось, офицеры и генералы во время Первой мировой войны опровергали подобные утверждения, характерные для официальной пропаганды. Вместе с тем следует иметь в виду, что народная историческая песня — специфический жанр народно-героического эпоса, который сам по себе предполагает высокий героический пафос, оперирование абстрактными понятиями, чуждыми крестьянам в повседневной жизни. Поэтому повседневное мышление следует отделять от мышления художественного. В итоге Громыко рисует идеалистическую картину мира крестьянской деревни, в которой высокий нравственный уровень сельских жителей соседствовал с правовой сознательностью, православной религиозностью, национально-патриотическим самосознанием.