P. S. Это письмо я писал ночью. Сейчас – новая мысль, продиктованная, невзирая ни на что, желанием примирения.

Нечистая совесть не позволила пану Носсигу посетить наш этаж. Может быть, его заинтересует пара способных мальчиков? Они хорошо рисуют. Может быть, часовой урок, может быть, помощь в их усилиях?

Сделать из врага друга. Слишком прекрасно, потому не верится. Но ведь мы читали роман о Маленьком Лорде, который из эгоиста и мизантропа сделал хорошего человека187.

Повторю еще раз: слишком прекрасно, чтобы в это поверить.

[АБРАМУ ГЕПНЕРУ]

25 марта 1942 года

Уважаемый господин председатель и дорогой Абрам Гепнер (как вам было бы приятнее).

Я не знаю, правильно ли было, что я, казалось бы, совсем одинокий человек, совершенно отделился от семьи и близких, чтобы они не мешали мне работать и не путали мне линию поведения.

С чувством величайшего уважения я вспоминаю одну из наших воспитательниц. Когда началась война, она откровенно сказала: «У меня старая мать, больной муж и дочка, которая нас содержит. Сейчас я должна позаботиться о них. Я вернусь к вам после войны». Она ни разу не была ни на одном из наших собраний, ни разу не посетила Дом сирот, хотя жила по соседству.

Не знаю, правильно ли было, что во имя других принципов я равнодушно (?) смотрел на то, как вымирали мои близкие, как два года сражалась с судьбой сестра, единственная и последняя моя память, мое воспоминание из детских лет. Она одна на земле называет меня по имени. Если она пережила зиму, то не мне она этим обязана.

Как я отношусь к пожеланию в прошении, я предоставляю догадаться вам самому. От себя только добавлю, что она – педантичный чиновник и всегда готова охотно отказаться от личных выгод ради благого дела. Она постоянно проявляла эти свои качества в щекотливых делах своих клиентов.

(Бывало, что в поисках технического термина на иностранном языке она звонила людям и в организации, совершала походы в библиотеки и различные ассоциации. Зарубежные фирмы обращались к ней с прейскурантами, договорами и сметами. Почти накануне войны она переводила пропагандистскую брошюру «Интуриста»188.)

Многие ценности сегодня не находят применения – однако они характеризуют личность работника: она не обманет вашего доверия, в этом я уверен; в противном случае я бы отказал в рекомендательном письме, как отказывал многим другим: назойливым, навязчивым, наглым, небрежным и неуверенным.

С искренней преданностью и уважением.

[ГЕРШУ КАЛИШЕРУ]

25 марта 1942 года189

Дорогой Гарри!

Я чувствую, что ты на меня обиделся. Ты неверно судишь, что, мол, остыло мое дружеское к тебе отношение. Может, и Ружичка думает, что я изменился, а ты даже не знаешь, почему.

Вы оба неправы – вы мне так же близки и дороги, как и раньше. В моем возрасте друзья ценятся еще больше – они уходят, их все меньше, вокруг болезненная пустота; новых друзей не прибавляется.

Изменилось твое отношение ко мне, и дружба наша теперь иная, но она отнюдь не меньше.

Только теперь ты стал другим: ты вырос, посерьезнел, обрел духовное мужество.

Как описать твой прежний взгляд на жизнь? Она тебя развлекала. Была смешной, и люди тоже были смешными.

Комизм есть даже в подлости, даже в преступлениях.

Интересующийся жизнью и людьми, наблюдательный, критичный, деятельный и общительный, ты видел многое и многих, резко и проницательно; ты реагировал живо и с невольным юмором. Тебе прощали, многое позволяли, может, даже провоцировали: ты был им нужен, как острая приправа к пресной, как ни крути, жвачке. Честолюбивый озорник, ты многое себе позволял. Тебе доставляло удовольствие, что тебя боятся, но вместе с тем охотно с тобой видятся, кривясь и смеясь одновременно.

Ты избегал всего, что причиняет резкую боль, – свою силу ты видел в том, что было признаком слабости, отсутствием стойкости и закаленности.

Внезапно ты посмотрел трезвым взглядом и заметил, что творится вокруг; ты проснулся от мальчишеского сна; продолжать защищаться и открещиваться от правды, жестокой правды ты мог бы только ценой трусости и нечестности. А ты смел и правдив.

Был момент, когда, сохраняя еще внешнюю видимость черт капризного мальчика и вредного безумца, ты стал мужчиной, который понимает и собственную солидарную ответственность.

Нищий перестал быть комичным, а подлец – потешным. Капризы и легкая критика стали для тебя недостойным поиском легкого ответа на общий вопрос: что делать? Что должны делать мы – ты и Ружичка, я и другие близкие люди?

Это можно было бы назвать внезапным укором совести и желанием эту совесть разбудить.

Работа твоя невелика в сравнении с тем, что предстоит сделать и что ты сам хотел быть совершить, но это большая работа перед лицом того, что отложено в долгий ящик, что собирает жатву смерти и безмерных страданий.

Считай свою работу экзаменом и ступенькой лестницы. Не пытайся прыгнуть выше головы прежде времени.

Прежде чем опустится занавес, понадобятся твои молодость, сила и энергия. Тебе недолго ждать нового призыва и новых задач.

Правда ведь, я могу рассчитывать на тебя и на вас как на очень близких и умудренных опытом соратников?

По-мужски и по-солдатски жму руки тебе и Ружичке.

[НЕИЗВЕСТНОЙ ДЕВОЧКЕ]

25 марта 1942 года

Дорогая Хадаска!

Три воспоминания.

Я был очень молодым врачом в больнице. Ночью мать принесла задыхающегося ребенка. Умоляла оказать ей помощь, дать уход. Я обещал. Не спал несколько ночей, которые провел у кроватки больной девочки. Она выздоровела.

Забирая домой единственную дочурку, мать благодарила и благословляла меня.

– Как мне благодарить вас? Я приглашу вас на ее свадьбу.

– Я приеду даже с другого конца света.

Было много других матерей и семей. Ни одна не сдержала слова. Уходили одни дети, приходили другие. Летели года. Много сил утекло в тяжкую работу жизни.

Война – революции – эпидемия – жестокая русская зима.

Мне поручили четыре интерната для детей, заблудившихся на фронте и выселенных из своих домов, – [интернатов,] размещенных в халупах и виллах под Киевом.

Мой рабочий день продолжался шестнадцать часов. В темноте, бредя по колено в снегу, я два раза обходил свой участок. Закапывал капли в гноящиеся глаза, мазал йодом чесоточную кожу, перевязывал язвы и гнойники. Голодал.

Голодали дети. Ничего, кроме сушеной рыбы, а дрова мы крали в лесу с мальчиками. Лесник стрелял в нас дробью, как в ворон, – еще буржуазный лесник в уже коммунистическом лесу.

Я тайком купил буханку хлеба и ел его ночью в темноте, как вор. Я прятался и скрывался.