При первых допросах многие назвали себя студентами Медико-хирургической академии; но чего они хотели, во имя чего затеяли этот фарс – еще ничего не известно. Можно предполагать, что эти несчастные безумцы – не иное что, как орудия закулисных агитаторов, может быть, даже скрывающихся далеко за границей. Завтра узнаю что-нибудь обстоятельнее. Сегодня по крайней мере государь не очень встревожен этой уличной проделкой и говорил о ней довольно спокойно.

11 декабря. Суббота. Предварительные совещания в Константинополе сверх всякого ожидания привели к единогласному заключению; надобно отдать справедливость ловкости Игнатьева, а вместе с тем спокойствию и уступчивости государя, который отказался даже от занятия Болгарии, лишь бы достигнуть единогласия в предварительных совещаниях. Политические действия России, очевидно, получат твердую почву, когда она не в одиночестве, но со всей Европой предъявит Порте требования относительно христианских областей. Однако ж и при этом внушительном единогласии все-таки есть повод сомневаться в том, что Порта подчинится приговору Европы.

Вчера за обедом во дворце государь был озабочен последними телеграммами из Константинополя и Лондона. Турецкие министры в частном свидании с лордом Солсбери и Шотарди с первого раза объявили, что Порта не может принять постановленных шестью державами требований. Первое официальное предъявление этих требований Порте должно состояться только сегодня. В предвидении отказа, естественно, является вопрос: что же будут делать державы, постановившие свое решение? Россия заранее объявила, что в таком случае русский посол выедет из Константинополя и затем Россия предоставляет себе право принять решительные меры; но последуют ли ее примеру другие? Из Лондона телеграфируют, что Биконсфильд заявляет свое неудовольствие на действия лорда Солсбери и что Англия, даже в случае отказа Порты, не может покинуть ее. Берлинскому и Венскому кабинетам сделаны запросы насчет того, как они намерены поступить.

Сегодня после моего доклада было у государя обычное совещание. Поставили вопрос, должны ли мы в случае отказа Порты начать войну неотлагательно, или, ввиду необходимости продлить перемирие для спасения Сербии от неминуемого разгрома, протянуть дело до весны. В первый раз так прямо ставился вопрос, и, мало того, государь сам положительно высказался в пользу отсрочки; он настойчиво доказывал невозможность зимней кампании при том обороте, который приняли дела. Я был изумлен совершенно новым настроением государя. До сих пор замечалось в нем нетерпеливое желание скорее взяться за оружие; приходилось мне вместе с князем Горчаковым умерять его нетерпение и предостерегать от слишком быстрого решения под влиянием какого-нибудь случайного впечатления.

На образ мыслей государя, быть может, повлияло известие из Кишинева о болезни великого князя Николая Николаевича. С ним случился такой же болезненный припадок, какому подвергся он во время пребывания в Варшаве в августе. Вчерашние телеграммы очень встревожили государя, и хотя сегодня утром известия несколько успокоительнее, однако ж государь пожелал, чтобы доктор Боткин немедленно отправился в Кишинев.

Сегодня высказывались также суждения о том, как поступить в отношении Черняева. Государь уже готов был, позабыв все его проделки, снова определить его в русскую службу и поручить командование в действующей армии. Однако ж вследствие возражений князя Горчакова предположение это было оставлено и ограничились разрешением Черняеву водвориться с семейством в Одессе. Популярность его улетучилась; в Сербии и слышать не хотят о его возвращении туда.

13 декабря. Понедельник. Вчера приехал из Вены генерал-лейтенант Обручев[107]. На параде гвардии Финляндского полка государь сказал мне, что привезенные Обручевым сведения благоприятнее, чем мы предполагали. Утром мне не случилось с ним увидеться: после парада я собирался посетить больного Александра Алексеевича Баранцова, у которого назначено было совещание по поводу доставки патронов черногорцам. Возвратившийся из Вены капитан фон дер Ховен описал нам разные затруднения, которые он и генерал-майор Ган встретили в Австрии при покупке патронов и в особенности при провозе их в Черногорию.

Возвратившись от Баранцова, я должен был собираться на обед во дворец, опять по поводу полкового праздника. Только вечером в числе обычных воскресных моих гостей приехал и Обручев. Он рассказал мне подробности переговоров Новикова с Андраши относительно конвенции; встреченные затруднения и медленность объяснял он щекотливым положением австро-венгерского канцлера, поставленного в необходимость действовать весьма осторожно, чтобы не компрометировать себя ни перед мадьярами, ни перед будущим сеймом; с другой же стороны – нервным, сангвиническим темпераментом русского посла. Обручев полагает, что выработанная после столь долгих прений и взаимных уступок конвенция вполне удовлетворительна, и советует как можно скорее утвердить ее.

Сегодня после обычного моего приема (по понедельникам, в канцелярии Военного министерства) я был приглашен к государю на совещание. Князь Горчаков прочел нам привезенные Обручевым бумаги: очень любезное письмо императора Франца-Иосифа, депешу Новикова и проект конвенции. После непродолжительного обмена мыслями решено принять конвенцию без всяких изменений.

Между тем известия из Константинополя очень неудовлетворительны. Митхад-паша разыграл свою комедию, или, лучше сказать, фарс: в пятницу, 10-го числа, было открыто первое заседание полной конференции, то есть с участием представителей Турции, под председательством турецкого министра иностранных дел Савфет-паши – в то самое время, когда раздавались пушечные выстрелы по случаю провозглашения фантастической турецкой конституции. Игнатьев телеграфирует, что в Константинополе сильное возбуждение; турки как опьянелые хвастаются, что пойдут против всей Европы. Солсбери предвидит большие затруднения; Эллиот намерен выехать из Константинополя до окончания конференции.

Государь озабочен и последствиями конференции, и болезнью великого князя Николая Николаевича. Снова речь шла о продлении перемирия до апреля месяца. Я пробовал затронуть вопрос о том, какое объяснение будет дано нашему бездействию: мы с упорством и негодованием отвергли предлагавшееся турками 6-месячное перемирие; поставили армию на военное положение; объявили, что Россия не может перенести оскорблений, если Порта отринет решение Европы. И после всего этого ограничимся выездом нашего посла из Константинополя и останемся спокойно на границе в ожидании весны? Правда, мы будем стоять, по выражению нашего канцлера – l’arme aux bras[108]; но какое впечатление произведет это смиренное наше бездействие и на русский народ, и на Европу, и на турок? Не истолкуют ли наше воздержание как признак бессилия?

Вопросы мои, как всегда, вызвали только вспышку со стороны нашего старца-канцлера; ему всегда кажется, что бы я ни сказал, что я хочу критиковать и порицать его действия. Однако ж на государя замечания мои произвели впечатление; присутствовавший при этом великий князь Константин Николаевич также нашел мои замечания основательными и припомнил их потом, когда мы встретились в заседании Государственного совета. Что ни говори канцлер, а надобно придумать, как бы прикрыть благовидным предлогом нашу ретираду.