Братиану соглашается ныне же подписать военную конвенцию, но торгуется: просит материальной помощи для Румынии деньгами, орудиями, лошадьми, торпедо и т. д.

8 января. Суббота. Вчера получено было из Константинополя известие, что собранный Митхад-пашой большой совет из двухсот членов единогласно решил отвергнуть требования европейских держав, а сегодня утром происходило последнее собрание конференции. В вечерней телеграмме генерал-адъютанта Игнатьева сказано: «Конференция, предложенная нами, расстраивается. Солсбери, Вертер и я уезжаем в понедельник, другие выедут в течение недели. Условлено дать идентичные инструкции советникам, предписав им не заниматься политикой. Турок отошлют, если они станут делать новые предложения кабинетам».

13 января. Четверг. Несколько дней не имел возможности открыть свой дневник по множеству дел. Почти ежедневные совещания у государя продолжаются. До сих пор Игнатьев не мог выехать из Константинополя по причине бури; лорд Солсбери первый перешел на пароход и сразу же отплыл в Афины; прочие послы намеревались выехать в течение недели. В последних совещаниях у государя не раз затрагивался вопрос о дальнейшем плане наших действий; канцлер продолжает говорить и вести переписку в смысле прежней ultra-мирной политики: ему хочется во что бы ни стало держаться заодно с Европой. Но примечательно, что теперь и сам государь начал склоняться к той же цели. Сегодня я даже вынужден был задать вопрос: будем ли мы, вместе с остальной Европой, спокойно ожидать приведения в исполнение пресловутых турецких реформ и неопределенное время держать наши армии на военном положении? Будем ли разделять с остальной Европой самоуничижение, с которым она намерена перенести турецкую «оплеуху»? Из полученных ответов я только удостоверился в полном отсутствии общего плана действий в нашей внешней политике. Напрасно было бы с моей стороны настаивать на разъяснении моих сомнений, тем более что не было времени на серьезное обсуждение, а между тем мне предстояло изложить свои замечания на присланный Новиковым проект политической конвенции с Австро-Венгрией.

В конвенции этой (как в дополнении к военной конвенции) только сформулированы более четко те самые условия, которые были постановлены на Рейхенбергском свидании. Я принес карту и справки, чтобы выказать цинизм Австрии, которая, предоставляя России вести войну и оставаясь спокойной зрительницей, выговаривает себе львиную долю – всю Боснию и Герцеговину, то есть страну с населением в 1 400 000 человек, тогда как нам предоставляет возвратить узкую полосу земли в низовьях Прута и Дуная с населением едва в 200 тысяч и в дополнение к тому эквивалент на азиатской границе!

Князь Горчаков, по обыкновению своему, вспыхнул, горячился, как будто я хотел уничтожить весь его проект; но после совещания, едва возвратившись домой, получил я от него цидулу[111] с просьбой сообщить мои замечания на австрийский проект.

Сегодня я обедал у их величеств. Перед обедом императрица заговорила об утреннем совещании, содержание которого, очевидно, было уже ей известно. Государыня[112] с сожалением отзывалась о старческой слабости нашего канцлера, с которым она уже избегает входить в разговоры. Это не мешает, однако же, старику почти после каждого совещания у государя заходить к императрице.

18 января. Вторник. В последние дни не было никаких важных известий. Игнатьев, не имея возможности отправиться в Одессу и тяготясь продолжительной стоянкой перед Константинополем, решил отплыть на юг, к Архипелагу; но будет ли продолжать путь на Триест или возвратится опять через Босфор в Черное море – еще неизвестно. Между тем турки ведут свои дела очень ловко; они показывают перед Европой вид полной кротости и миролюбия и предложили Сербии и Черногории заключить сепаратный мир, о чем и начались уже переговоры. Наш канцлер решается на днях отправить один из заранее приготовленных циркуляров, о которых я уже прежде упоминал. В нем ставится вопрос кабинетам: как намерены они далее действовать после полученного нахального отказа турок на требования конференции? Можно наверное предсказать, что в ответ на этот циркуляр все кабинеты, со своей стороны, тоже предложат вопрос, а что намерена делать сама Россия, более всех заинтересованная в восточном вопросе. Что тогда будем отвечать?

Государь всё более и более делается склонным к уступчивости, к мирной развязке. Полагаю, что этому настроению отчасти содействовало зародившееся в его уме в последнее время недоверие к политике Германии. Разговоры Бисмарка с Убри и запросы, делаемые по телеграфу Швейницу, поколебали наконец и в государе прежнюю неограниченную веру в искреннюю дружбу и верность союзника. Сам государь уже говорит, что ни на одного из союзников полагаться нельзя. Давно ли подобную мысль никто не смел высказать перед ним?..

Сегодня после своего доклада присутствовал я при докладе канцлера, и речь шла о странном положении, принимаемом берлинским правительством относительно России. Невольно мне вспоминались недавние еще совещания наши в Ливадии, когда мрачные мои опасения касательно образования такой же коалиции, какая была в Крымскую войну, принимались и канцлером, и самим государем за несбыточные предположения. Сколько раз слышал я от князя Горчакова, что ныне нет ничего похожего на ту эпоху; а тройственный союз императоров является незыблемым основанием нашей политики и обеспечением мира во всей Европе!.. Сегодня государь сам повторил замечание, сделанное, кажется, графом Шуваловым в одной из последних его депеш: странно, что на бывших конференциях в Константинополе противодействовали нам те именно, кого мы считали своими союзниками, тогда как помогали нам те, на содействие кого менее всего могли мы рассчитывать.

25 января. Вторник. Ровно неделю не заглядывал я в свой дневник. Не было ничего замечательного ни в ходе политики, ни в петербургской общественной жизни. Вчера на балу у наследника в Аничковом дворце главным предметом разговоров было полученное известие о новом перевороте в Константинополе: Митхад-паша свергнут под предлогом будто бы заговора его против султана; преемником его назначен Эдхем-паша, тот самый, который был турецким посланником в Берлине и вызван оттуда для участия в конференциях. Никто не знал еще о подробностях и поводах этого неожиданного кризиса.

Сегодня утром, после моего доклада, состоялось обычное дипломатическое совещание; разумеется, старались разъяснить, какое значение может иметь переворот и какое влияние произведет он на ход восточного вопроса. Настроение нашего канцлера и самого государя делается с каждым днем миролюбивее; в публике также свыкаются с мыслью, что войны не будет. В этом смысле говорил со мной и Нигра, итальянский посол, с которым вчера на балу случилось мне иметь довольно любопытный разговор. Он доказывал, что Россия не имеет необходимости вести войну: хотя никто не помешает ей в случае войны с Турцией, однако же для самой России не предвидится никакой цели или выгоды даже от самой удачной кампании. Однако же Нигра должен был сознаться, что нужен какой-нибудь особенно счастливый выход из того положения, в которое мы поставили себя, мобилизовав армию и приняв грозный вид при самом открытии конференций. Нельзя же теперь, после нахального отказа Порты, вдруг, без всякого удовлетворения с ее стороны, разоружиться и замолчать…