— На проводе профессор Саммелс.

— В эдакую рань? — простонал Ван дер Вальк. — Что понадобилось этому старому буквоеду?

— Ему прямо-таки не терпится узнать ваше мнение по поводу его закона об абортах.

— О, мать моя, — простонал Ван дер Вальк.

Профессор Саммелс был самым неутомимым оратором, какого он только знал, а когда речь заходила о предложенном им новом законе об абортах, по общему признанию, неистощимым. День будет тяжелый.

Этот день также оказался тяжелым и для молодого Дика Оддинга. Не то чтобы утро ознаменовалось какими-то особыми хлопотами, просто Ларри оставался необъяснимо малоподвижным и молчаливым большую часть утра.

Обычно он приходил в самом начале, чтобы открыть магазин и заняться чередой повседневных дел: проверить замки и ставни — не было бы попыток их взломать, — протестировать все системы сигнализации, не сводя драконовского ока с уборщицы, сходить в банк с выручкой и принести обратно мелочь, а потом, как правило, потратить час на корреспонденцию, напечатать несколько писем, подписать несколько чеков, пока Дик расставляет вещи, выносит и чистит новые приобретения Луи, которые на несколько дней беспечно оставляли в передней части магазина, даже если, как часто обстояло дело, вещь уже была продана. После чего Дик наливал чашку кофе, Ларри выпивал ее, делая напоминания или отдавая распоряжения, если таковые имелись. Сразу же после этого он уходил, вполне возможно на весь день, хотя чаще всего он все-таки снова наведывался либо перед обедом, либо после него. Но только на пять минут. И что за муха укусила Ларри, что он, черт возьми, все утро оставался в маленькой каморке, где писал письма, читал газету и откладывал ее каждые две минуты, уставившись в одну точку (редкое явление) и много куря (еще более редкое явление)? Дик принес ему кофе, и он выпил его не глядя. Джеки Баур, серебряных дел мастер, который любил попить кофе и от души посплетничать, этим утром получил от ворот поворот. Даже Барону, одному из их выгоднейших покупателей, особенно когда дело касалось чего-то хотя бы отдаленно приближавшегося к стилю Людовика XV, было дано понять, что визит его не совсем кстати. Он заскочил за советом насчет изготавливаемых на заказ позолоченных гвоздей для реставрируемой скамеечки, которая, как ему хотелось верить, некогда поддерживала бойкие и артистичные туфельки мадам де Помпадур. Дику стало как-то не по себе. Однако было почти одиннадцать, когда Ларри внезапно позвал его, неторопливо загасив сигарету в большой бронзовой чаше, про которую Луи в конце концов доказал, что она — не галло-римская, четвертого столетия, как он надеялся, а совершенно бесстыдная итальянская подделка.

— Дики.

— Привет.

— Закрывай магазин.

Это само по себе было в высшей степени необычно, довольно тревожно, чуточку зловеще. Ларри очень не любил закрывать магазин, даже когда вообще не было покупателей.

— Готово. Вот ключи. Есть, есть, сэр.

— Не дурачься. Садись. Не вертись. Слушай внимательно. Не лги, Дики. Кто этот человек, который приходил и городил всякую чушь насчет того, как он выронил часы на трамвайные рельсы? Только не задавай вопрос «Какой?». — Голос Ларри доносился отсюда до Розенграхта. — Ты мыл витрину. Ты бросил все и задал стрекача. Потом заявил, что тебе нужно сходить в туалет. А это было явной неправдой, потому что я слышал, как ты шнырял туда-сюда все то время, пока он был здесь.

Я делаю вывод, что этот странный джентльмен не является для тебя незнакомцем. Не перебивай. Так вот, люди не роняют свои часы на трамвайные рельсы, это нелепая байка. Этой байке полагалось быть нелепой, а мне следовало это заметить. Человек сделал мне предупреждение. Ты, как совсем пушистый птенчик, наверняка ничего такого не знаешь, так что я объясню. Полицейские проделывают такие штуки, когда они наблюдают за тобой, но у них нет никаких улик. И вот оказывается, что тот же самый человек заходил к моему дяде со столь же нелепой байкой про экспортные лицензии. И случилось так, что я знаю одного человека, который работает по этой части. Я проверял. Он не знает никого, кто подходил бы под это описание; следовательно, липовый полицейский. Это меня заинтересовало. Я какое-то время прорабатывал это предположение. До тех пор, пока после анализа твоего поведения меня не осенило, что, возможно, это был не липовый полицейский — просто сотрудник другого отдела, пытающийся разыграть спектакль, который я пока не понимаю, но собираюсь понять. А теперь — кто из твоих знакомых подходит под это описание, Дики?

У Дика был не такой уж богатый выбор. Он затрепыхался в сети, но она все туже его стягивала. Сент был мастером перекрестного допроса, остроумный, жалящий, язвительный, вышучивающий, неумолимый. Он позволил Дику в течение пяти минут складывать затейливые небылицы, чтобы затем не оставить от них камня на камне. И ни на миг не отступился от своего легкого, доверительного тона, ни разу не забыл ни единой подробности или выражения, которое употребил за четверть часа до этого. Из него вышел бы хороший обвинитель, если бы не некоторый садизм, которого не допустил бы судья, — наслаждение от того, что он ставит парня в неловкое положение, сбивает с толку, заставляет путаться в своих показаниях. К обеденному перерыву Ларри выяснил все.

— Ну что же, Дик, иди обедай. Приятного аппетита. — Это была очень метко выпущенная парфянская стрела.

Когда, после обеда, суд возобновил свое заседание, вердикт был вынесен без долгих проволочек: Ларри Сент с пользой провел свой обеденный перерыв.

— Итак, — сказал он очень мягко, — теперь у меня чуточку больше исходных данных. Комиссар полиции, который хотя и не числится в списке отставников, но в данный момент не состоит на действительной службе — работает в комитете при министерстве в Гааге. Очень тщательно все это взвесив, я подумал, что весьма мало вероятно, чтобы он предпринял или хотя бы мог предпринять какие-либо официальные шаги. Он сам тебе говорил — пожалуйста, поправь меня, если я ошибаюсь, — что не было зарегистрировано никакой жалобы, никаких официальных действий не предусматривается, и он сам готов забыть обо всем этом. Однако не забыл. Почему, хотел бы я знать. А не может быть так, Дики, что этот тип интересуется какими-то сторонами моего бизнеса? И может, это вследствие твоей мальчишеской неосторожности? Нет, мальчик Дики, я не думаю, что мы так уж сильно ошибемся, если скажем, что ты проделал дырочку в плотине и теперь тебе предстоит ее заделывать. Ты не согласен, Дики?

— Ну… я не знаю, полагаю, это звучит логично… но я не понимаю… я хочу сказать, я не знаю, как я мог бы… я хочу сказать… у меня и в мыслях не было вас выдавать… в каком-нибудь смысле. Как бы то ни было, я не понимаю, что я мог бы сделать. Я хочу сказать, сейчас уже слишком поздно.

— Неужели? Не знаю. По-моему, скорее всего нет. Нет — для циклонного выстрела. Что может показаться излишне радикальным средством применительно к назойливому старику, не знающему, куда девать время, но это, как ты вскоре поймешь, и как раз есть величайшая опасность. Полицейские, мой дорогой Дик, не склонны тратить время на что-нибудь такое, чего они не смогут доказать. Но это довольно назойливый старик, сующий нос в мои дела. И теперь, наверное, с ним хлопот не оберешься. Он ничего не сможет доказать? Вероятно, он сможет в значительной степени помешать осуществлению кое-каких моих ближайших замыслов, которые обещают быть плодотворными, очень плодотворными, о чем я говорю с радостью. И боюсь, Дик, я не допущу, чтобы твои глупости свели на нет большую кропотливую работу.