Хрен Иванович, демонстрируя редкое бесстрашие, расхлебенил двери настежь и ступил в зал ожидания первым. Анна наблюдала за ним с застывшим лицом.

— Пожалте! — донеслось изнутри.

Без большой спешки все просочились внутрь. Стояли, озираясь, ожидая подвоха. Но ничего не происходило: потолок не рушился, стены не сходились, пол под ногами не проседал в преисподнюю.

— Тепло... — сказала дева Шизгариэль блаженно. — Хорошо...

— Покурить бы, — добавил Поре Мандон.

Колонель с готовностью извлек початую пачку, но поделился исключительно с приятелем своим Астеником. Машинист с неудовольствием покосился вначале на них, затем на сакраментальную табличку на стене «В помещении вокзала курить и распивать спиртные напитки строго запрещается», снова на курильщиков, после чего с выражением лица «а хрен с ним со всем!» залез во внутренний карман кителя едва ли не по локоть и вытащил оттуда латунный портсигар.

— Огонек есть? — спросил он в пространство.

— Есть, — сказал Поре Мандон. — В чейнч на сигарету.

— Ты такое курить не станешь, — усмехнулся Хрен Иванович.

— Трава стрёмная? — спросил юнец.

— Хуже...

Поре Мандон иронически усмехнулся и протянул машинисту зажигалку. Тот усмехнулся с еще большей иронией, извлек из портсигара две сигареты, одну тут же прикурил, а другую вдогонку с зажигалкой презентовал мальчишке.

— Заса-а-ада... — сказал Поре Мандон, разглядывая бонус. — Где такие делают?

— Считай, что нигде, — пояснил Хрен Иванович. — Презент от дедушки Рыжкова... в прошлом веке по талонам давали. В ящике стола пачка завалялась, не думал, что сгодится. А как «Мальборо» кончилось, и эта тухлая хренота в дело пошла.

Поре Мандон не без труда раскочегарил сигарету, затянулся, закашлялся и чихнул, после чего с задушенным возгласом «Бля!..» передал подружке.

— Слабак, — объявила Шизгариэль и демонстративно затянулась.

Ее стошнило прямо под ноги.

Мужики заржали, в то время как Анна с нескрываемым отвращением произнесла:

— Тьфу, господи! Ну, не можешь, так не берись... — и протянула соплячке носовой платок.

Дева, покрывшись красными пятнами на белом фоне, сдавленно пробухтела нечто благодарственное.

Я, в очередной раз уклонившись от участия в общем веселье, тревожно поглядывал в окна. Мне совсем не нравилось снаружи, но и в помещении, в этой кирпичной коробке, больше смахивающей на ухоженную и тщательно подготовленную к визиту грызунов мышеловку, психологического комфорта не ощущалось.

— Странно, — сказала Анна в тон моим внутренним колебаниям. — Слишком чисто, не находите?

— Нахожу, — сказал я.

— Для примера, вспомните вокзал в Нахратове, какой там свинарник в зале ожидания.

— А какой там свинарник? — спросил я рассеянно.

— Гадкий! — сказала Анна с воодушевлением. — Такой же, как и повсюду, во всех заведениях и учреждениях города. Вам бы в нашем банке побывать: там не то что стекла целого, а и провода невырванного не сыщешь!

— Видать, крепко насолили вы народу, — заметил я, — если он напоследок так на вас отыгрался.

— Может быть, — согласилась Анна. — Когда кредитная политика ужесточилась, коллекторы с должниками не церемонились... А вот чем народу не угодила единственная в Нахратове детская библиотека имени Пыжова, этого я никогда не пойму.

— Отчего же, — усмехнулся я. — Банки в меру сил грабили. А библиотеки внушали беспочвенные иллюзии.

— Какие же, например? — ощетинилась она.

— Да вот хотя бы о светлом будущем. Или о мрачном будущем. Просто о будущем.

— И что?..

— А то, что нет никакого будущего. Ни светлого, ни темного. Никакого.

Анна помолчала, нервно кусая губу.

— Но ведь мы же не виноваты, — наконец проронила она.

— Виноваты, — возразил я безжалостно. — Вот только вы сами во всем и виноваты. И никто кроме вас

— В апокрифе Малха написано...

— Малх! — засмеялся я. — Нашли на кого валить! Тоже мне — Малх! Да знать бы вам...

— Что? Что знать?!

Я досадливо отмахнулся.

Не рассказывать же ей...

* * *

...Сидели, помнится, у костра и, как водится, пили. Если припомнить, сколько любопытных и впоследствии знаковых встреч произошло на моем веку у костра и за выпивкой, просто диву даешься!.. Он вышел из темноты и, ни у кого не спросив разрешения, сел поближе к огню, едва ли не погрузив в него тощие волосатые руки. Хотелось послать незваного гостя ко всем ночным демонам, да еще и под зад наподдать, но вид его был столь жалок, что я счел за благо плеснуть в глиняную чашку вина и сунуть ему под огромный поникший нос. Набатеец, чье имя правильно мог произнести только он сам, но вполне обходился прозвищем Леон-Эруэменос, Лев Рыкающий (не потому, что настолько уж внушал страх своим видом или был не в меру громогласен... а славился тем, что оглушительно, мощно и не всегда в лучший для того час пускал ветры), заворчал было, что не стоило-де переводить добро на всякого голодранца, но идумей Гарод оборвал его, сказавши, что ночь длинна, а наши истории давно до дыр затерты, как тряпье нищего, и если пришедший скрасит наше бдение какими-нибудь байками, то окупит несколько глотков этой перекисшей бурды сторицею. Что было особенно странно, учитывая врожденную ненависть Гарода к иудеям, а в том, что гонимый судьбой бедолага из иудеев, сомневаться не приходилось.

«Я не иудей», — отвечал он однако же на прямой вопрос.

«Кто же ты, с таким носом, что вынуждает шею твою поникнуть под его тяжестью, и с такими глазами, будто вся мировая скорбь поселилась в них еще до твоего рождения?»

«Я филистимлянин!» — объявил он со всей гордостью, на какую было только способно человеческое ничтожество.

Что ж, мы были признательны ему за эти минуты веселья...

«Твои филистимляне, путник, истаяли, как роса на солнцепеке, задолго до того, как все твои прадеды, сколько их было, огуляли всех твоих прабабок, — сказал я. — Ни следа от них не осталось, ни памяти. Так что соглашайся на иудея, и покончим с этим. В конце концов, нам все равно, чья кровь течет в твоих жилах, вон даже Гарод сидит и помалкивает, а уж он-то иудеев чует за тысячу тростей[73]. И поверь мне, что вот усади перед нами десятерых иудеев и десятерых филистимлян — не узрим разницы. Ничем вы неотличимы ни перед людьми, ни перед богом. Вот только вина на всех точно недостанет, поэтому будь ты хоть иудей, хоть филистимлянин, хоть набатеец...»

«Но-но!» — заворчал Лев Рыкающий.