«Ведьминская красота?»

Перед мысленным взором несчастной Николь вспыхнуло видение: лесная поляна, залитая солнцем, а на поляне девушка с волосами светлее золота, с кожей нежнее розового лепестка.

Гастон, наблюдавший за Николь, увидел, как краски схлынули с ее лица. Девчонка побелела так стремительно, что он испугался за ее жизнь, хотя сам призывал на нее погибель.

– Эй, ты что?

Николь смотрела сквозь него остановившимся взглядом. Комната, седла, Гастон – все растворилось в сиянии лучей, и соткалась из них комната с камином, в которой хозяйничала высокая смуглая старуха с растрепанной белой косой.

До этого мига жена графа Симона де Вержи и та, кого называли ведьмой Черного леса, существовали в воображении Николь отдельно друг от друга, в мирах, которые не могли сойтись никогда. Но от слов Гастона будто сдвинулись вместе два стекла с витражами, и рисунки их, сложившись вместе, стали единым целым.

– Моя мать… – онемевшими губами прошептала девочка.

– Твоя мать была убита, как и твой отец!

Николь не слышала. Арлетт, ведущая ее к Чертовой Плеши; Арлетт, привязывающая ее руку к своей; Арлетт, опускающая прохладную ладонь ей на лоб стояла перед ней, улыбаясь своей насмешливой горькой улыбкой. «Мой ребенок умер еще в колыбели. Сейчас он был бы немногим младше тебя».

«У меня есть мать».

Звон набата не мог бы оглушить Николь сильнее, чем эти четыре слова.

«Моя мать – Арлетт!»

Она вскочила. Сердце колотилось с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Гастон тоже поднялся и вглядывался в нее настороженно и с опаской.

– Эй, да что с тобой?

Николь засмеялась сквозь слезы:

– Она думала, я умерла! Она не знала, что граф успел отдать тебе ребенка!

Конюх нахмурился, не понимая, о чем она. Николь покачнулась и вынуждена была схватиться за стену, чтобы не упасть. Она задыхалась. Ее разрывало от счастья и острой, почти непереносимой боли, какой она не испытывала прежде. У нее есть мать! Скорее бежать, нет, лететь домой, к Арлетт, и кричать, и сжимать ее в объятиях, и клясться, что больше никогда не покинет ее! Они спаслись поодиночке – теперь спасутся вдвоем.

«У меня есть мать!»

Короткое рыдание вместе со смехом вырвалось из груди Николь.

«Свихнулась от счастья, что благородных кровей», – подумал Гастон и положил руку ей на плечо:

– Пойдем. Только, если есть у тебя хоть капля ума, не вздумай проболтаться графу.

– Графу?

Счастливая улыбка, блуждавшая по губам девочки, исчезла в мгновение ока. Николь отпрянула.

– Я отведу тебя к его милости, – объяснил конюх. – Может, отделаешься поркой, если вымолишь прощение.

Слезы высохли на лице Николь быстрее, чем он закончил говорить.

– Прощение? – эхом повторила она.

Темные глаза уставились на Гастона, и конюху стало не по себе.

– Ты виновата перед его милостью… – начал он, стараясь быть убедительным.

Презрение, выразившееся на лице Николь, заставило его умолкнуть. Старший конюх растерялся, что случалось с ним нечасто. Это все ее проклятые остриженные волосы! Они сбивают его с толку, усиливая в девчонке черты Симона де Вержи.

Он не понимал, что с ней творится. Только что заливалась безумным смехом – и вдруг зыркает волчонком!

Не привязанный к Николь ничем, кроме чувства долга, Гастон даже представить не мог, как силен был нанесенный им удар. Все, что знала Николь о своей семье, обернулось ложью, и самую большую она придумала сама, сочинив себе любящего дядюшку.

Никакого дядюшки никогда не было. Только слуга, с нетерпением ждавший, когда же ее смерть освободит его от данной господину клятвы. Это раздавило бы Николь, если б на руинах ее жизни не возник новый мир. Мир, в котором у нее была мать! И она готова была защищать его до конца.

Всего этого Гастон не мог не то что понять, но даже представить. Вихрь чувств, обуревавших Николь, он объяснял потрясением от тайны ее происхождения, хотя это поразило девочку меньше всего.

Старшего конюха не слишком занимало, что чувствует его воспитанница. Гастон твердо знал одно: его обязанность – выполнить приказ графа, требовавшего доставить ему Николь Огюстен живой и невредимой.

– Я говорю, пошли!

Вместо того, чтобы повиноваться, Николь с неожиданной силой оттолкнула его, и в глазах ее полыхнул гнев.

– Не смей приказывать мне! – отчеканила она.

– Что?

– Ты мне никто!

«Ты мне никто, потому что ты не любил меня и хотел моей смерти!» – вот что вкладывала в эти слова Николь.

«Ты мне никто, потому что ты лишь жалкий слуга моего отца!» – услышал Гастон.

Конюх попятился. Что-то небывалое происходило с ним. Пока Николь молчала, он видел перед собой служанку, однако стоило ей заговорить, и перед ошеломленным слугой предстала наследница графа Вержи. Гастон смутно понимал, что сам наградил ее этой властью. Но не в его силах было забрать ее.

– Ты выведешь меня из замка, – потребовала Николь. – Мне нужно вернуться.

– Куда? – не удержался конюх.

– Не твое дело. И вот еще что… – Николь быстро соображала, – мне нужна лошадь.

Гастон едва не бросился выполнять ее распоряжение. Но голос куда более властный, чем голос Николь, проник в его сознание:

«Привезти в замок Вержи девицу Николь Огюстен, живой!»

Гастон сделал шаг вперед. Требование графа Гуго важнее желаний девчонки!

– Ты спрячешь меня в повозке. Слышишь?

Гастон отступил назад. Дочь Симона де Вержи хочет от него повиновения. Разве он может не подчиниться?

Николь видела, что старшему конюху плохо. Его трясло, на впалых щеках вспыхнули два багровых пятна. Он походил на марионетку, которую дергают в разные стороны невидимые нити.

Жалость, более сильная, чем гнев, проникла в ее сердце, а следом за жалостью пришел стыд. Как она смеет так разговаривать с Гастоном!

– Дядюшка, помоги, – кротко попросила Николь. – Мне нужно выбраться отсюда. Прошу тебя!

Это была роковая ошибка. Дочь графа не просит, она приказывает. Конюх тряхнул головой, и морок спал: перед ним стояла Птичка-Николь, девчонка, попытавшаяся влезть в чужую шкуру.

– Помогать тебе? – Он пошел на нее, раздув ноздри. – У тебя ум за разум зашел? Ты отправишься к его милости и будешь наказана!

Девочка отскочила в сторону.

– Нет!

– А ну иди сюда!

Гастон протянул руку, чтобы схватить ее, – и в висок ему врезалась железная дужка стремени. Конюх покачнулся, закатил глаза и свалился как подкошенный.