– Как же быстро все это случилось. – Она имела в виду, как быстро он стал чужим.

– Три года – не так чтобы быстро.

– Боже мой. Три года? Какая же я тупая и слепая.

– Вовсе нет. Если соблюдать определенные правила, не так уж и сложно скрыть, что принимаешь наркотики.

– Я думала, мы с тобой друзья.

– В каком-то смысле да. Но ведь я и не рассчитывал, что знаю о тебе все. И, как выясняется, был прав.

– Ты торгуешь наркотиками. Это не то же самое.

– И я этим не горжусь.

– Ты не должен торговать наркотиками.

– Между прочим, я больше и не торгую. Я пытался начать новую жизнь. Скажи спасибо Бекки.

– Бекки! Бекки все знает?

– Про то, что я торгую, вряд ли. А об остальном – да, она прекрасно осведомлена.

От такой картины – дети сговорились у нее за спиной – Мэрион вновь охватила головокружительная тревога. Оказывается, она вовсе не та, кем себя считала, – не незаменимая мать, которой дети поверяют секреты. Она провела Расса, но детей не проведешь, и ее звериное чутье мигом распознало в этом нечто вроде разрешения: если она решится их бросить, по ней вряд ли будут скучать.

– Я еще покурю, – сказала она.

– Кури.

Мэрион вернулась к окну, закурила. Она еще в соку, старые органы желания не отказали. Да или нет, да или нет. Даже забавно наблюдать, как ум ее мечется меж двух непримиримых противоположностей – меж богобоязненной матерью и грешницей, не знающей сожаления. Она высунулась в окно, насколько хватило духу, чтобы убежать от сочащегося домашнего тепла, кожей почувствовать зимний воздух. Потом высунулась чуть дальше, поймала порыв ветра. Снежинки таяли на щеках. Жизнь – бардак, и это чудесно.

– Эй, мам, осторожно, – сказал Перри.

Из раскрытых дверей лились пропущенные через усилители созвучия “Улетаю на реактивном самолете”[32], густая толпа в зале глушила реверберацию. За столом в вестибюле сидели две девушки в рукавицах и вязаных шапках с помпонами. Они попросили три доллара.

– Я не на концерт, – пояснил Клем. – Я ищу Бекки Хильдебрандт.

– Она здесь. Но мы не можем…

– Я не стану платить.

В свете прожекторов чернели силуэты слушателей повыше ростом. На сцене перед микрофонными стойками расположились полукругом братья Изнеры с гитарами-дредноутами и Эми Дженнер, высокая, фигуристая, с волосами ниже талии. Клем отлично помнил Эми. Два года назад на занятии “Перекрестков” она вручила ему записку “Ты сексуальный”. Это утверждение показалось ему такой нелепостью, что он принял его за шутку, но теперь, глядя на Эми, думал иначе: Шэрон уже показала ему, в чем смысл жизни. Эми пела о том, как больно видеть, что любимый уходит от нее, и ее красивый голос сыпал соль на рану, которую Клем нанес сам себе в комнате Шэрон.

В автобусе до Чикаго они с ребенком в конце концов уснули, но пробуждение оказалось таким, что лучше бы он бодрствовал. Очнувшись, Клем вспомнил, что натворил, и почувствовал, что остался один на один с этим знанием: все равно что очнуться от кошмара, только наоборот. С превеликим трудом дотащил вещи до железнодорожного вокзала, сел на поезд в девятнадцать двадцать пять до Нью-Проспекта, а там уж добрый самаритянин подвез его до дома. Клем зашел домой, бросил вещи и вновь умчался в метель, подгоняя себя не останавливаться. Он решил, что заснет лишь тогда, когда, проснувшись, не окажется один.

Он пробирался сквозь толпу, высматривая Бекки, но концерт был не просто концертом, а вечером встреч. На Клема немедля налетела зрелая версия Келли Вёльке, девушки, которую он с детства знал по Первой реформатской. Они никогда не дружили, и в любой другой вечер объятия, в которые заключила его Келли, показались бы ему неуместными. Сегодня же Клем едва не расплакался от прикосновения теплого тела. Немногие настоящие его друзья из “Перекрестков” были начисто лишены всякой сентиментальности и не удосужились прийти, но Клема обступили другие выпускники, и, хотя в общине он вечно чувствовал себя сбоку припека, а упражнения на построение доверия и риторика личностного роста не вызывали у него восторга, сейчас он принимал их объятия с благодарностью, точно соболезнования близких. Интересно, подумал Клем, что бы сказала Шэрон о таких вот объятиях. И тут же пожалел, что вообще вспомнил о ней, потому что после каждой, пусть даже безобидной, мысли о Шэрон его вновь затапливали боль и стыд.

К тому времени, когда Клем описал круг в толпе, так и не найдя Бекки, братья Изнеры и Эми Дженнер уже вдохновенно пели о том, что сделали бы молотком в разное время суток[33]. Клем выбился из сил, громкий звук был ему противен. Он уселся под сценой, застыл перед колонками, и тут к нему подошел младший брат его друга Джона Гойи, Дейви. Правда, Дейви успел не только подрасти, но и как будто состариться.

– Ты Бекки ищешь? – прокричал он.

– Ага, она здесь?

– Я за нее волнуюсь. Она ушла домой?

– Нет, – крикнул Клем. – Я только что из дома.

Дейви нахмурился.

– Что-то случилось? – прокричал Клем.

К счастью, пение стихло, остался лишь шум в колонках.

– Не знаю, – ответил Дейви. – Наверное, лежит где-нибудь.

В ухе Клема раздался усиленный аппаратурой медоточивый голос Тоби Изнера, старшего из двух братьев-музыкантов.

– Спасибо всем. Спасибо. Боюсь, времени осталось всего на одну песню.

Тоби примолк, дожидаясь разочарованных возгласов, и в зале вежливо застонали. Тоби отличала елейная искренность чувствительного парня, а пел он с улыбкой, явно любуясь собой: у Клема от этого всегда бежали мурашки. Вдобавок Тоби обзавелся темной бородой, как у библейского патриарха.

– Я рад, что мы сегодня собрались здесь, столько замечательных людей, столько чудесных друзей, столько любви, столько смеха, – говорил Тоби. – Но я прошу вас на минутку стать серьезными. Мы ведь это можем, правда? Я хочу, чтобы мы помнили: война еще идет. Прямо сейчас, в эту самую минуту, во Вьетнаме утро. Люди до сих пор гибнут, и, честное слово, мы обязаны это остановить. Остановить эту войну. Мы хотим, чтобы Америка убралась из Вьетнама прямо сейчас. Врубаетесь?

Тоби был таким самовлюбленным говнюком, что Клем его даже пожалел. Но в зале захлопали, одобрительно загудели. Ободренный Тоби воскликнул:

– Я хочу услышать это от вас, люди! Давайте, все вместе! Чего мы хотим?

Он приложил руку к уху, и на его просьбу откликнулось несколько голосов, в основном женских: