Дверь ей открыл старик в толстом кардигане. Мэрион испугалась, что ошиблась домом, но старик представился братом Китти.

– Она сливает спагетти, – объяснил он.

– Ой, простите, вы ужинали, я вас потревожила.

– Что ей передать, кто ее спрашивает?

– Я… неважно. Надо было мне зайти раньше. Она ведь днем была дома?

– Да. Разгромила меня в скрэббл. В такой день приятно сидеть у камина. Так вы зайдете?

– Нет, я нет. – Мэрион развернулась. – Спасибо. Мы с Китти увидимся в воскресенье в церкви.

– Но кто вы?

Мэрион лишь отмахнулась на ходу. Услышав, что дверь закрылась, достала сигареты. Один коробок спичек отсырел, вторым еще можно было пользоваться. И хотя она подозревала, что Расс ее обманул, получив неопровержимое доказательство, пришла в ярость. И обманул-то по-дурацки, как мальчишка, раскрыть такой обман – пара пустяков: вот что самое досадное. Он что, за дуру ее держит? Вряд ли. Скорее вообще не считает за человека. Так, неудобный предмет за кухонным столом, раздражающая ваза, которая мешает дотянуться до сахарницы: ради такой не стоит даже выдумывать ложь похитрее. Ничего, скоро она похудеет, вот тогда он за все заплатит. Пока же самая сладкая месть – ничего ему не сказать: пусть воображает, будто ей ничего не известно, пусть и дальше лжет, обрекая себя на вечные муки.

Домой она попала почти в половине восьмого. На дорожке ни машины, ни следов от шин. Мэрион вошла с черного хода, разулась, сняла пальто, пригладила мокрые волосы. Сахарное печенье на кухонном столе уже не манило ее, как прежде. Да и сама кухня казалась тусклой и чужой. Точно она вошла в дом, хозяин которого недавно скончался.

– Перри? – позвала она. – Бекки?

Поднялась по лестнице, вновь позвала детей. Может, мальчики ушли кататься на санках? В комнате их темно, дверь настежь. Она включила свет в их с Рассом спальне. В ногах кровати лежала записка, написанная искусной рукой Перри.

Дорогая мамочка!

Папа застрял в городе, мы с Джеем пошли к Хефле. Бекки тебя ждала. Я ей сказал, чтобы шла на концерт.

Перри

И тут она неожиданно залилась слезами, не пролитыми во время исповеди. Что бы ни значил для нее Расс (даже если бы не значил ничего), как бы худо он ни ладил с Перри, он навсегда останется тем, кого Перри называет “папой”, всегда будет его отцом. И до чего же несправедлива она к Бекки – думала, что дочь не пойдет на прием. До чего же трогательно Перри старается вести себя как взрослый, и так великодушно упомянул, что сестра ждала ее, какие милые и настоящие у нее дети, как ей повезло с ними; одно дело – сказать пышке, я-де плохой человек (в общем и целом), и совсем другое – понять, как плохо ты обошлась с детьми. Она их всех подвела. Бекки послушно ждала ее, и Перри поступил как нельзя лучше.

Мэрион неуклюже стащила с себя тренировочный костюм (взгляд туманили слезы), вытерла голову полотенцем. Она и правда плохой человек, поскольку помимо любви и раскаяния чувствует такую же сильную жалость к себе – за то, что ее вырвали из ярких воспоминаний и фантазий, – и досаду за то, что ее отвлекли от переживаний. А еще ненависть к мешковатому платью, в которое она теперь вынуждена упаковать колбасу своего тела. В ванной, расчесав волосы, она заставила себя встать на ржавые старые весы возле унитаза, дабы задать новый ориентир. В одежде – сто сорок четыре фунта. От такого впору расплакаться. И когда Мэрион вернулась на кухню за сигаретами, уже в хорошем зимнем пальто и хороших, отороченных мехом сапожках, сахарное печенье вновь поманило ее.

Наесться печенья – любопытная реакция на переживания из-за лишнего веса.

– Да ну? – вслух сказала она пышке в своей голове. – Неужели это настолько трудно понять, черт побери? Неужели вам никогда в жизни не было жалко себя?

Покурив на крыльце, чтобы собраться с духом, Мэрион отправилась к Хефле. Все еще мело, но холодный фронт одержал верх, и пахло Канадой. Мэрион подвела детей, и единственное, что ее утешало, – Расс подвел их еще сильнее. Еще неизвестно, кого Мэрион больше хотелось убить, мужа или стройную вдовушку, с которой он укатил в город.

Мэрион подошла к дому Хефле, когда оттуда вышли два священника в одинаковых пальто с собольими воротниками. Священников за пределами церкви она боялась еще с католических времен, и этот страх был связан с атавистическим страхом любых аномалий, даже таких мнимо-похвальных, когда некто наполовину человек, наполовину слуга Божий, давший обет безбрачия. Она топталась поодаль, пока священники садились в “форд кантри сквайр”. Новенький – и в этом ей тоже мерещилась аномалия.

С четой Хефле они были знакомы достаточно близко, поэтому Мэрион вошла без стука. Учуяв тефтели и, к счастью, табачный дым, она достала сигареты и повесила пальто в гардеробной, у лестницы в подвал. Снизу послышались голливудские скрипки и знакомый детский голос: Джадсон.

В подвале, в комнате отдыха, Джадсон лежал на диване меж двух девчонок, в чьих лицах проглядывали неудачные черты Дорис Хефле. Дети смотрели портативный телевизор: шло “Чудо на 34-й улице”. На экране Крис Крингл сидел на кровати маленькой девочки, чья мать, насколько помнила Мэрион, не видела ничего дурного в том, чтобы оставить дочь наедине со странным мужчиной и его пенисом. От крупного плана Санты у нее сжалось сердце. Не самый любимый ее фильм. Мэрион встала позади телевизора, чтобы не видеть экран.

– Привет, мам, – сказал Джадсон.

– Привет, милый. Извини, я опоздала. Ты поужинал?

– Да, а теперь мы смотрим кино.

– Я мама Джадсона, – пояснила Мэрион девочкам.

Она промямлили приветствия. Джадсон сидел, ссутулясь, девочки склонились друг к другу, касаясь его. Джадсон в принципе был доволен всегда и всем, но сейчас Мэрион поразило мечтательное выражение его лица; глаза Джадсона были полуприкрыты. Казалось, он наслаждается не только фильмом. Он походил на кота, разомлевшего от ласки. Мэрион стало неловко: она явно им помешала.

– Ладно, смотрите ваше кино, – сказала она. – Перри наверху?

– Предположительно, – ответил Джадсон, не отрывая взгляда от экрана.

В голосе его сквозила ирония, точно он рисовался перед девочками. Мэрион ушла наверх, упрекая себя, что как мать она ничем не лучше той, киношной. Джадсону всего девять. Она понимала, что у Бекки вот-вот появится парень, а Клему и вовсе давным-давно пора завести девушку, но Мэрион была совершенно не готова к тому, чтобы Джадсон потерял невинность.

В коридоре, спиной к гостям, стояла жена лютеранского пастора, Джейн Уолш: она засунула в рот целое печенье. Да, точно, Джейн, не Дженет. На ее блюдце лежали еще четыре печенья, а ведь она даже толще Мэрион.

– Здравствуйте, Джейн. Я Мэрион, жена Расса Хильдебрандта. Одну поприветствовала, а скольких еще предстоит…

– Эта вечеринка – очаровательная традиция, – ответила Джейн, – но печенье Дорис – не то, что мне нужно в это время года. Вечно их переедаю.