– лучший в лесу и его окрестностях. Одни сороки набивались к Белке в товарки, но кому охота, чтобы твои секреты таскали по всему лесу на сорочьем хвосте. Приятели Соболя к его супруге относились снисходительно, считая эту рыжую мелочь прихотью роскошного зверя. Возможно, так и было, потому что дети отсутствовали. «Половая несовместимость», сказала Сова-айболит. Соболь не мог понять, отчего у жены поблекла шкурка, а бусинки глаз глядят так печально. Он злился, а Белка плакала, подкатывалась поближе к мужу, чтобы он почувствовал, как сильно она его любит.

– Опять разводишь сырость, – ворчал Соболь, отодвигаясь к стене.

Как-то раз, прорыдав ночь, Белка вылезла из норы ещё до рассвета. Она вздрагивала от свежего утренника, нос и лапки совсем окоченели, и это даже хорошо, потому что отвлекало от боли в сердце. Тоска завела её далеко от дома, и, лишь увидев двух людей у костра, она остановилась. Лесника Белка встречала раньше, другой, нездешний, привлёк её внимание горечью в голосе. Слов не разобрать, но внезапно ветер повернул, и она услышала:

– Никогда нельзя показывать, что любишь слишком сильно, – сказал незнакомец, сунул в костёр, а потом взял в рот белую палочку. Изо рта и ноздрей пошёл дым, но ничего не случилось, мужчины продолжали беседовать о чём-то своём. Белка подкралась поближе, заворожённо глядя на лёгкий дымок. Её заметили.

– Смотри, какая смелая, – удивился лесник и протянул руку. – Покурить хочешь?

И он поднёс душистую палочку к белкиной мордочке. Она прихватила её зубами и чуть не задохнулась от острого запаха, голова закружилась. Белка отскочила, но внезапно развеселилась, снова куснула душистую палочку, придержав лапками. Тело стало лёгким, печаль отступила, и Белка вприпрыжку побежала домой.

Так и повадилась приходить к дому лесника: брала оставленные для неё орехи и сахар, но больше всего пристрастилась дышать дымом. Леснику тоже нравилась дружба с рыжим зверьком – не от хорошей жизни живёт человек один в лесу. Он соорудил рогульку, воткнул туда папироску, чтобы Белке было удобней курить.

Однажды под утро, прежде чем отправиться к леснику, Белка прошептала на ухо Соболю:

– Ты меня любишь?

– Конечно, – ответил тот зевая. – Разве не видишь – всё в дом тащу.

– Но любишь ли ты меня до замирания сердца? – совсем тихо спросила она.

– Это вредно, да я уже не в том возрасте, – проворчал Соболь. – Стоило будить меня так рано, чтобы задавать глупые вопросы. Зануда.

И он снова домовито захрапел. У маленькой Белки сжалось сердце. Слёзы проложили на шёрстке под глазами мокрые дорожки. Вспоминались слова старой Зайчихи. «А если я не умею, не хочу прятать любовь? – думала Белка. – Любить так сладостно, так прекрасно». Это была хорошая Белка, но глупая. «Пойду покурю», – решила она, вылезла из тёплой норки в скрылась в утреннем тумане.

С выработанной годами привычкой быстрого чтения зав отделом пробежал текст по диагонали. Кот ко мне благоволил и предпочёл бы сказать приятное, но профессионализм перевесил.

– Странные у вас звери, дружат и соединяются вопреки законам природы.

– Это же сказка.

Он задумчиво пожевал губами:

– Не знал, что вы курите.

Сукин сын. Я разозлилась:

– Не курю! И мужчины любят меня больше, чем я их.

– Зря обижаетесь. Это же аксиома – ищи писателя в его сочинениях.

– Слишком однозначно.

Я выложила перед ним ещё одно своё «произведение», припасённое на случай, как рояль в кустах.

– Надеюсь, это не даст вам оснований думать, что мой муж овцепас.

Рассказик был небольшой, слегка помятый – пока я скручивала-раскручивала его за спиной. Кот пошелестел страницами, вздохнул и примирительно поцеловал мне руку:

– Зайдите через пару дней. Погляжу. Название интригующее.

Тогда детективы, кроме сочинений Эдгара По, Конан Дойла и Агаты Кристи, ещё не стали массовой литературой, но уже возбуждали интерес. Мой начальник, видимо, посчитал, что рассказ имеет отношение к этому жанру.

Убийство в степи

Ветер дул в лицо, острый, сырой, совсем не весенний, и сильный – валил с ног. Ерген брёл из последних сил, согнувшись под своей ношей в три погибели. Руки онемели, шея затекла, ныла прострелянная на фронте голень, но он боялся остановиться – потом уже не взвалить на спину чудовищного размера тюк, не заставить притерпевшееся к страшной усталости тело снова стремиться вперёд и вперёд.

Вот и камень, на который он обычно присаживался по дороге на пастбище, значит осталось километров восемь. Нельзя садиться, нельзя, потом не встанешь, не захочешь встать. Ну, вот камень позади, соблазн тоже. Теперь он дойдёт, должен дойти. Ветер, шайтан, ворошит тюк выдёргивает соломинки, разносит по степи, а каждая былинка на вес золота, хоть и мало в соломе пользы для пустых овечьих желудков. Может, проволока лопнула? Посмотреть бы, но голову повернуть опасно, можно потерять равновесие. Ничего не поделаешь, это бы донести.

Могли он представить себе такое год назад, когда вернулся из армии? Здесь всегда жили бедно. Отец с матерью до сих пор в колхозе работают, но старые стали, скоро помощь потребуется. И ему они нужны, как нужен родной дом, родное небо, эта сухая трава под ногами и бескрайняя даль, такая синяя, что больно смотреть. Недаром у его народа узкие глаза.

Совсем отвык от этих мест: три года учился в райцентре, жил в интернате, потом Афганистан. Отслужил честно: пулю и медаль заработал. Ребята звали в Сибирь, на Днепр, в Донбасс, рассказывали завлекательно – работы и народу много, а он им объяснял, как умел, красоту степей. Но никого не соблазнил, все разъехались по своим домам. И правильно: настоящее место человека там, где родился.

У, как тяжело. По груди и между лопатками ручьями течёт пот. Выстуженный ветром он леденит, словно змея. Ладно, перетерпится, бегать под огнём с полной выкладкой не легче.

Прежде здесь только овец пасли, но уже давно большую часть степи запахали, сеют хлеб. Под пастбища оставили самые засушливые участки, да и те копытами вытоптаны в пыль: слишком мало земли. Овец теперь круглый год содержат в кошарах, а корм привозят. Старики, что прежде гуляли с овцами по просторам, от такой работы заскучали, ушли доживать век по аилам. Молодые, пока учатся да служат срочную, отвыкают от дома, от обычаев предков, тянутся в город к чистой размеренной жизни. Рабочих рук в степи не хватает.

Когда Ерген вернулся из Афгана, председатель колхоза Басан к нему пристал: бери кошару – 1200