Давным-давно, ещё когда она была с Генрихом, она поделилась с ним. Они лежали, смотрели на луну в распахнутом окне. Луна рассеяно смотрела на лежащих в кровати людей, люди рассеяно смотрели на луну. И Люся напела Генриху свой блюз. Он выслушал молча и сказал:

— Я в принципе не понимаю, зачем петь блюзы по-русски? Бывают, конечно, исключения, но… Извини.

Больше она к этому не возвращалась. Возможно, теперь он изменил своё отношение к блюзам на русском. Как-то он обронил: «Может, попробуем твои?». Но она ответила, что давно ничего не сочиняет, да и старое забыла. Многое она и вправду успела забыть.

Гражданин, с которого начался этот её блюз, был скорее всего одиноким пенсионером, гуляющим перед сном. Хорошо сохранившийся — самому себе в тягость сохранившийся пенсионер. Взял зонт и пошёл по улицам. На кухне у него лабораторная чистота, мебель натёрта полиролью с запахом персика, тапочки выстроились в шеренгу, ждут его возвращения. По крайней мере, таким она его придумала. Гражданин сидел в плаще, опершись на ручку зонта, с которого вовсю стекал дождь, и старался не чавкать ботинками в разлившейся под столом луже. Он был прям и выверен, ни одного случайного угла. Отставной генерал, решила она. Люся как раз вышла к микрофону, и, оглядев зал, заметила его — и ей пришлось махнуть Генриху, чтобы проиграл вступление “Dead Road Blues” ещё раз: сбилась.

Он просидел в «Аппарате» не больше пяти минут. Посмотрел на лужу под столом, и вышел.

«Не расчехляя душу…». Следующие две строчки она забыла.

— Крыски, вам нравится?

Хвостатые тени мелькали под трубами, перебегали коридор впереди, в жёлтых кляксах света. Нужно попросить, чтобы потравили. В последние дни их заметно прибавилось. То ли уборщица экономит на отраве, то ли крысы к ней привыкли. Хотя с другой стороны, эти хвостатые тени держат её в тонусе.

«Не расчехляя душу». Никак не могла вспомнить следующие строчки. Люся точно помнила, они были — и ей нравились.

— Сука! — сказала она опять, на этот раз задумчиво и грустно.

Обходя бурые лужи, в которые падали капли с потолка, она старалась светить под трубы, себе за спину, и тогда не было видно, куда ступать. Каблуки неуверенно царапали по бетону. Лужи, наконец, закончились, и она могла идти, светя себе под ноги. В принципе, она довольна этим подвалом. Здесь до неё не так-то непросто добраться. Вот только крысы. Постепенно Люся научилась жить с крысами. Учуют страх, могут напасть — это она запомнила крепко-накрепко. Надо же, единственные слова матери, которые остались в памяти. Ей было шесть лет, она играла возле лестницы с куклой Катей, как вдруг из угольного подвала с истошным криком, в белом облаке хлорки выскочила баба Зина. Люся не сразу узнала её, таким неожиданно звонким был её голос, обычно скрипящий, хрипящий и булькающий. Баба Зина широкими шагами мчалась через двор. Хлорное облако вылетало из полупустого мешка, которым она размахивала во все стороны — наверное, не догадываясь бросить. А следом, изогнув по-собачьи хвосты и высоко поднявшись на быстро семенящих лапках, бежали крысы. Их было пять или шесть, но казалось, что они затопили весь двор. Они мелко лязгали зубами и время от времени стремительно, будто их выстреливали, выпрыгивали вверх. И с неожиданной прытью баба Зина шарахалась от их бросков. Они потом вернулись к себе. Походили туда-сюда, пошевелили усами, глянули своими чёрными бусинками в сторону ворот, за которыми яростно материлась баба Зина, и ушли в подвал. Их покатые спины, припорошенные белым порошком, сверкали под солнцем. На лестнице стояла мать и, резко отряхивая мокрые руки, кричала через двор бабе Зине:

— Учуют страх, могут напасть! А ты как думала?!

Ночью Люсе снилось, как крысы средь бела дня гуляют по двору, поднимаются по ступеням, чему-то смеются, собравшись в тесный кружок, курят и открывают о железные перила пиво.

Идти было недалеко, до газового вентиля и направо.

— Всё, крыски, концерт окончен.

Дверь бывшей бытовки бледно освещалась через крошечное слуховое окно в тупике слева. Окно протыкало тротуар прямо под фонарём, и чёрные тени прохожих проносились в нём как мимолётные затмения. На двери, как в голливудских фильмах про шоубизнес — большая золотая звезда. Рисовала собственноручно, получилось немного криво. Витя-Вареник держал банку с краской и качал головой: «Ну, Люська, ты экстремалка!». Возле двери к стене привинчена выпуклая, как на вагонах, табличка с таинственным словом «дефектоскоп». Один из самых старых и любимых экземпляров её коллекции. Однажды ночью, переодевшись во всё чёрное, как нидзя, она пробралась в железнодорожное депо, над которым по железному мостику каждое утро ходила в консерваторию, и сняла эту приглянувшуюся ей табличку с вагона. Табличка упала, оглушив её, разбудив сторожа в дальнем конце депо. Сторож побежал за ней, припадая на одну ногу и призывая какую-то Белку. Белки на Люсино счастье поблизости не оказалось, и она ушла в дыру кирпичном в заборе. То был не самый её опасный поход за трофеями, но почему-то вот зацепился, запал. Быть может, внезапным ужасом, рождённым упавшей табличкой, или жалостью к сторожу, гнавшемуся за ней, так тяжко припадая на ногу, или резкой сменой запахов: после жирного мёртвого запаха мазута в депо — запах сирени в переулке, в который она нырнула, выскочив наружу.

Внутри её каморки светло до рези в глазах. Как во рту на приёме у стоматолога. Она покупает самые мощные лампы. Лоснятся всевозможные таблички, рассыпанные по стенам, на столе ноты и англо-русские словари. Облезлый буфет со стеклянными дверцами заполнен туфлями. Люся прикрыла дверь поплотнее и пнула лежавший прямо у порога фанерный щит «Осторожно, проводятся стрельбы». Щит отскочил к буфету, но всё равно остался лежать весьма неудобно. Она выключила окончательно ослепший фонарь и прошла к трельяжу. Медленно опустила голову и смотрела в глаза своему отражению — исподлобья, пристально, будто ожидала увидеть там что-то важное.

— Переживая дождь как нехороший сон, — вдруг вспомнила она и отвернулась от зеркала.

Точно!

Оставалась четвёртая строчка. «Не сняв плаща, не спрятав мокрый зонт, Не расчехляя душу… Переживая дождь как нехороший сон, Пережидая жизнь как вечерок досужий».

«Записать, что ли», — в который раз подумала она, но в который раз не стала.

Когда в Бастилии стали поговаривать, что Шуруп на зоне поклялся Люську покарать, а откинется он не в этом, так в следующем году непременно — Люся продала свою комнатку и поселилась здесь, в подвале «Аппарата».

Стас говорил: «Башню сорвало, Люсь? Почему бы не снять квартиру?». Тогда в каждом бродил кураж, часто пили и часто смеялись. Отыграли первый концерт в клубе «Аппарате», выступили на радио. Строили планы и собирались в Москву. Тогда впереди ласково мерцали звёзды и элегантные бутылки благородных оттенков. Вспоминая свист и аплодисменты в только что открывшемся «Аппарате», легко было мечтать о лёгкой сытой жизни. Лёгкая сытая жизнь под голодные горькие песни…

Даже Арсен, когда она объяснила ему, что хочет обустроиться в подвале, крутанул пальцем у виска. Витя-Вареник говорил: «Сняла хату — и живи как люди. Человек блюза — не псих, понимаешь? Живёт плохо, но мечтает жить хорошо, понимаешь?». Она ничего не стала им объяснять. Всё равно — спросят, а сами не дослушают. Её слушают только когда она поёт, что в принципе, странно: каждый новый блюз она подолгу переводит с дюжиной словарей, разыскивая специфические негритянские словечки, а среди слушателей вряд ли собирается больше одного-двух знатоков английского за раз.