– Ты был прав, отказавшись явиться по повестке, Габриэль. Тебе не следовало менять своего мнения. Одна мысль, что ты сидишь перед этим комитетом конгресса – даже на закрытом заседании, – привела к тому, что моя реабилитация задержалась на полгода.

– Неистощимым источником глобального джихада являются Саудовская Аравия и ваххабизм, – сказал Габриэль. – Это необходимо было довести до сведения сената. Как и американского народа.

– Ты мог изложить свои мысли в секретной телеграмме. Тебе не пришлось бы сидеть там перед ними и отвечать на их вопросы… точно ты обычный смертный.

Они сидели в удобных креслах перед балюстрадой. Полная луна отражалась в спокойной поверхности Галилейского моря, а за ним – черным и бесформенным – маячили Голанские высоты. Шамрон больше всего любил эту террасу, потому что она выходила на восток, смотрела на его врагов. Он сунул руку под подушку сиденья и извлек серебряный портсигар и свою старую зажигалку «Зиппо».

– Вам не следует курить, Ари.

– Я и не курил, пока был в «Хадассе» и в реабилитационном центре. Это моя первая сигарета с того вечера, когда на меня напали.

– Mazel tov,[18]– с горечью произнес Габриэль.

– Если ты хоть слово скажешь Джиле, я прибью тебя палкой.

– Вы думаете, что можете обмануть Джилу? Да она все знает.

Шамрон вернул разговор к показаниям, данным Габриэлем в Вашингтоне.

– Возможно, у тебя было некое скрытое побуждение так поступить, – сказал Шамрон. – Возможно, тебе хотелось не только сказать американскому народу правду об их друзьях в Саудовской Аравии.

– И что же это за скрытое побуждение?

– После событий в Ватикане ты, бесспорно, стал самым знаменитым разведчиком в мире. А теперь… – Шамрон пожал плечами. – Наше ремесло не любит гласности. Ты почти лишил нас возможности когда-либо использовать тебя в качестве тайного агента.

– Я не собираюсь возглавлять отдел, Ари. К тому же это место уже предложено Узи.

– Узи – хороший офицер, но он не ты.

– Благодаря Узи Сара Бэнкрофт осталась жива. Он как раз такой, какой нужен для руководства спецоперациями.

– Не следовало тебе брать американку.

– Хотел бы я, чтоб у нас было две таких, как она.

Шамрона, казалось, перестала интересовать его сигарета.

Он положил ее обратно в портсигар и спросил Габриэля, каковы его планы.

– У меня есть кое-какие незаконченные дела – для начала Ван Гог. Я обещал Ханне Вайнберг вернуть картину. И это обещание я намерен выполнить, невзирая на мою приобретенную известность.

– И ты знаешь, где находится картина?

Габриэль кивнул.

– В процессе реставрации я вставил сигнальный маячок в полотно. Картина находится в особняке Зизи на острове Ситэ.

– После всего, что у тебя было с французами, ты планируешь выкрасть картину в Париже? – Шамрон покачал головой. – Тебе легче было бы попасть в дом твоего приятеля американского президента, чем в один из особняков Зизи.

Габриэль отмел все возражения Старика, по-шамроновски поведя рукой.

– А потом?

Габриэль молчал.

– Ронит решила вернуться домой, – сказал Шамрон, – а в отношении тебя у меня такое чувство, что ты собираешься снова нас покинуть.

– Я еще не принял никаких решений.

– Надеюсь, ты принял решение относительно Кьяры.

– Мы поженимся как можно скорее.

– А когда ты собираешься сообщить об этом Лее?

Габриэль сказал.

– Возьми с собой Джилу, – посоветовал Шамрон. – Они много времени проводили вместе, когда ты находился на оперативной работе. В такое время Лее нужна мать. А Джила – мать, о какой можно только мечтать.

* * *

Габриэль и Кьяра провели ночь на вилле, в комнате, выходящей на озеро. Утром они все собрались за завтраком на солнечной террасе, затем каждый пошел своим путем: Ионатан отправился на север в свою команду; Римона, вернувшаяся к своим обязанностям в Амане, поехала на юг. Джила поехала с Габриэлем и Кьярой. Они высадили Лавона у раскопок в Тель-Мегидо и направились дальше – в Иерусалим.

Утро подходило к концу, когда они прибыли в психиатрическую больницу на горе Херцль. Доктор Бар-Цви, похожий на раввина с длинной бородой, ждал их в холле. Они прошли в его кабинет и целый час проговорили о том, как лучше сообщить Лее новость. Ее понимание реальности было в лучшем случае весьма смутным. На протяжении лет в ее памяти без конца возникали картины Вены – словно проигрывалась видеопленка. А теперь прошлое и настоящее чередовались в ее сознании. Габриэль считал себя обязанным сказать ей правду, но хотел сделать это как можно безболезненнее.

– Она, похоже, узнает Джилу, – сказал доктор. – Пожалуй, нам стоит поговорить с ней прежде вас. – Он взглянул на часы. – Она сейчас в саду. Это ее излюбленное место. Почему бы нам не поговорить с ней там?

Она сидела в своем кресле-каталке в тени пиннии. В руках, изрезанных шрамами и скрюченных, она держала оливковую ветвь. Ее некогда длинные черные волосы были коротко острижены и стали седыми. Джила и доктор стали с ней разговаривать, но глаза ее продолжали оставаться отсутствующими. Через десять минут они оставили ее. Габриэль прошел по садовой дорожке и опустился на колени перед креслом-каталкой. Первой заговорила Лея:

– Ты любишь эту девушку?

– Да, Лея, я очень люблю ее.

– Ты будешь ей хорошим мужем?

По его лицу покатились слезы.

– Да, Лея, буду.

Она отвела взгляд.

– Посмотри на снег, Габриэль. Красиво, верно?

– Да, Лея, красиво.

– Господи, как я ненавижу этот город, но снег делает его таким красивым. Снег избавляет Вену от всех ее грехов. На Вену падает снег, а на Тель-Авив сыплются ракеты. – Она снова посмотрела на Габриэля: – Ты все-таки будешь навещать меня?

– Да, Лея, буду.

Она снова отвела от него взгляд.

– Смотри, как следует пристегни Дани. Улицы такие скользкие.

– Он в порядке, Лея. Осторожнее поезжай домой.

– Я буду осторожна, Габриэль. Поцелуй меня.

Габриэль прижался губами к шраму на ее обезображенной щеке и закрыл глаза.

Лея прошептала:

– В последний раз поцелуй.

Стены спальни Габриэля были увешаны картинами. Там были три картины, написанные его дедом – единственные его работы, которые Габриэлю удалось найти, – и свыше дюжины картин его матери. Висел также портрет без подписи, написанный в манере Эгона Шиле. На нем был изображен молодой мужчина с преждевременной сединой и изможденным лицом, на котором лежала печать смерти. Габриэль всегда говорил Кьяре, что это автопортрет. А сейчас, когда она лежала с ним рядом, он сказал ей правду.