груди.

05.03.84 г

Сегодня еду в Таллин с Велиховым. Он говорит, что я буду выступать на этом симпозиуме[119]. (Напросился я сам, только не знаю, зачем.) Это третье заседание Комитета – может быть, стоит записать в его решение. (С тем, чтобы Велихов пошел к Черненко с решением и ходатайством этого Комитета.) Тогда моя просьба к Комитету состоит в том, чтобы поддержать и одобрить такой проект. (Это определяет и выступление.)

12.03.84 г

Прочитал «Колеса» Артура Хейли. Очень ловкая книжка. Если верить автору, в Штатах все о’кей! Конечно, трудно, даже женщины, крадущие сумочки в больших универмагах (богатые), в конце-концов образумливаются и даже беременеют. Все дельцы, пробившиеся к власти, отличные мужики и их ведут вверх по лестнице карьеры лишь их деловые качества и способности. И любовницы, и любовники – в порядке вещей, но семья… Вонючая книжка, лживая, отвратительная.

«Колеса» написаны, конечно, здорово. И выстроены здорово. И держат внимание. Но по духовному содержанию книга фанерна, плакатна и очень смахивает на признание предвыборных недостатков и прославление американской респектабельности.

Кстати, а ведь раньше я никогда не замечал в американской литературе такой явной политической тенденции.

13.03.84 г

Успокойся, душа моя бедная,

Успокойся, родная, прошу…

Я бумагой тебе пошуршу,

Я до крови губу прикушу,

Что ж ты плачешь, моя победная?!

14.03.84 г

Всю ночь в поезде ныло сердце. Лежал и трусил. Уговаривал себя, чурался… Принял валидол – уснул. Надо бы не играться в эти дела – заиграешься. В Ленинграде – Леша Герман. В 15.00 – его фильм, надо будет посмотреть, понять, продумать, как ему помочь (надо успеть сдать билет)[120].

Для А. Германа

«Моему внуку сейчас столько же, сколько было мне тогда. Мне всегда хотелось рассказать о своем детстве, не о себе – о тех, кого я видел и кем восхищался. Иногда я думаю: может быть, и не стоит: может, не поймут – слишком изменилось все, жизнь стала совсем иной. Город, люди – все не похоже. И все-таки я должен это рассказать, чтобы он понял, полюбил героев моего детства такими, какими они были на самом деле, чтобы он никогда не боялся смотреть правде в глаза, чтобы рос героем, чтобы мог постоять за себя, за друга, за свою родную землю. Не помню, кто сказал – будущего нет без прошлого, мы должны знать, чтобы понимать, понимать, чтобы любить, иначе не одолеть нам нашего дела, не осилить, не достичь…

Надо знать… знать… Не правда страшна, страшна ложь – всегда так было – надо знать… Пусть мой внук знает, кого мы любили и за что…»

И вновь стрелой к тебе лечу,

Стрела красна!

Устал и снова спать хочу,

Но не до сна!

От разговоров вспух язык,

Мозги в дыму,

Но я любить тебя привык

Сквозь кутерьму.

Я утром встал, гляжу – весна!

И все долой!

Я раскалился докрасна,

Лечу домой!

………………………………………….

И вправду ты меня пойми:

Я паровоз,

Я весь страданьем и людьми

Набит до слез!

А ты мне дочь. А ты мне ночь,

А ты мне мать,

И это мне не превозмочь,

Не рассказать.

19.03.84 г. Понедельник

Итак – новый этап: как будто бы все утряслось, но… Гришин вроде бы сказал, что сменил гнев на милость, но поправочки нужно сделать, как будто бы этого же мнения придерживается Ф.Т. Ермаш. (Хотя он не звонит.)

Но, кажется, ситуация обострилась. Это удушение способом разрешения. Способ не новый. Надо убрать мелочь – яйца, и все тип-топ! Ясно, что о костре, драке и истерике (о чем, кажется, и идет речь) не может быть никакого разговора. Надо дело довести до формального положения: «Он что-то изменил, послушался!». И тогда я отрежу никому не нужный отзвук в финале и сниму надпись «Конец первой части». (Оставлю – «Часть вторая».) Общее сокращение в метраже будет внушительным. Под это дело надо будет поправить несинхронную реплику у Кристины (в сцене признания). Это было бы сказкой! Но идиллии в наши дни нереальны. Там, где полянка и цветочки, ищи главный ужас. Так что очень может быть, что этот этап жизни картины один из сложнейших.

Надо держаться и стоять насмерть.

Тень, возымевшая плоть. Это может быть потрясающим драматургическим положением. Это вовсе не шварцевская тень. Это о таланте и бездарности. О людях, которые живут вместо других.

Вообще, реалистическая история о том, как тень возымела плоть, о законах жизни тени и обретение ею «себя» – тут масса всяких возможностей.

Моя дорога вечная – тревога.

Я растревожен небом и землей,

Пахучей розой и вонючей тлей,

Цветеньем поля и покоем стога.

Меня тревожит всякий день и час,

Тревогу каждый год все боле множит,

И угасанье каждого из нас

Меня загадкой мрачною тревожит.

Непостижима радость бытия,

Непостижима смерть, как ты и я.

Кажется, в Париж с Леной не поеду. Крайне жаль. Как я влип с картиной, с этой статьей в «Ассошиэйтед-пресс», с выступлением «Голоса Америки»[121]. Да тут еще Любимов остался… Полный испуг и просьба – задержитесь, пока с картиной не станет ясно.

Вот так борщ. Стоит ли слушаться? Этак ведь и далее будет. Верно ли это? И не стоит ли сделать так, чтобы их поправили. (Обратиться, скажем, в ЦК?)

Сегодня уже 20-е!

Четверть года пролетела – ноль!

Все вертится вокруг картины. Ее судьба не ясна. Почему-то не иду к Велихову, но надо собраться и идти. Копию Сизов дает – будет поздно. Надо сегодня же. На картине надо договориться о гостях. (Лучше бы в тот же день.) Или пригласить на обед. Например, в «Арагви». В «Континенталь». И еще важна статья в «Литературке»: очень важен масштаб.

23.03.84 г. (Ночь)

Как замечательна ветла,

И дуб, и пальма, но поверьте,

Что мне сейчас нужна метла,

Чтоб было чисто перед смертью!

Но мне сейчас нужны дрова

И кипятка крутого чашка.

Что мне великие слова,

Когда