Мария заметила, как похож Мур на Цветаеву, но она своя, а он – иностранец: “Своей манерой держаться, своей лощеностью, умением носить костюм, повязывать галстук он был очень «не наш» и казался парижанином, а может быть, он и вправду был им…”793

В науке до сих пор нет единых, общепризнанных критериев, по которым различают людей разных национальностей. А в повседневной жизни простые люди легко опознают своих и отделяют от чужих.

Как же они могли сына и мать отнести к разным нациям? Оба свободно владели русским и французским (Цветаева при том еще немецким и английским). Оба были формально православными и фактически неверующими. Оба носили одежду и обувь, купленную еще в Париже. Были похожи внешне, сходились во многих интересах (русская и европейская литература, кинематограф, отчасти театр). Но именно в поведении Мура находили нерусское, чужое, отличавшее его от других. И эти отличия считали не личными, не индивидуальными, а именно национальными. И как ни старался Мур быть русским и советским, всё равно к нему относились “как к какому-нибудь гибриду из зоопарка”.794

Мур проживет всего девятнадцать лет и пять месяцев. Первые девять месяцев – в Чехословакии. Последние пять лет – в Советском Союзе. Тринадцать лет и семь месяцев – во Франции. Без малого три четверти жизни прошло в этой стране. Преимущественно в Париже и его предместьях, хотя бывал Мур и в Нормандии, и в Савойе, и на побережье Бискайского залива, и на Средиземном море – у Тулона. Весной 1941-го Мур поймет, что только во Франции он был счастлив.

Мур рос между русской семьей и французским окружением: школой, улицей, французскими газетами, французскими кафе, самим образом жизни, который не могли игнорировать даже эмигранты. И Мур в конце концов приобрел тот французский облик, французские манеры, привычки, поведение, что так будут отличать его в СССР.

Мур говорил, что французская школа дала ему, помимо “крепких суждений о женщинах”, “порнографические журналы, любовь к английскому табаку и красивым самопишущим ручкам – и всё”.795 Но это далеко не так. Школа, как известно, прекрасно способствует ассимиляции иностранцев – разумеется, если они не составляют целой диаспоры. Оставшись один, в чужом этническом окружении, ребенок и вольно, и невольно начинает подражать одноклассникам. Адаптироваться к окружению. Перенимать чужие привычки, обычаи, традиции, стереотипы. Постепенно он становится “как все”, меняет свою идентичность. И чем младше ребенок, тем легче ему сменить национальность. Однако наступает возраст, когда такой переход между нациями становится уже трудным, почти невозможным.

Однажды писатель и ученый Владимир Губайловский обратил мое внимание на два параллельных случая несостоявшейся школьной ассимиляции – барона Николая Корфа и Афанасия Фета.

В тридцатые – сороковые годы XIX века лифляндский городок Верро был известен частным пансионом Генриха Каспара Крюммера. Детей туда привозили не только из Лифлядии, но также из Новгорода и даже из Петербурга. Однако преобладали в пансионе остзейские немцы. Школа считалась очень хорошей, но совершенно немецкой. По словам барона Николая Корфа, который в 1844–1845-м учился в пансионе Краммера, “…вся обстановка здесь была как нельзя более неблагоприятна для русского языка. Нас было у Крюммера не более десяти православных воспитанников на сто и более учащихся, и мы не только с товарищами и учителями, но и между собою всегда говорили по-немецки, так как не слышали вокруг себя другого языка…”796 Городок Верро тоже был преимущественно германским: немцы составляли там 80 % населения, а русские и эстонцы – по 10 %. Обстановка как нельзя лучше способствовала германизации.

Предки Николая Корфа – немецкие бароны, но его семья была уже русифицирована. Николай Александрович родился в Харькове, воспитывался в Екатеринославской и Воронежской губерниях – в среде не только русской, но и малороссийской (украинской). К десяти годам он полюбил и природу, и климат юга России, и местную народную кухню: тыквенную кашу, вареники, варенец, арбузы, такие сочные, что их ели не иначе как ложкой. И вот десятилетний мальчик, правда, уже хорошо говоривший и читавший по-немецки, оказался в настоящем немецком городе, среди немцев: “До такой степени были новы для меня и люди, и местность, и нравы, что, подавляемый массою разнороднейших впечатлений, и, вероятно, всасывая в себя, незаметным для себя самого образом, немецкий элемент, я здесь не тосковал за любимым югом России. …если бы пребывание мое в Верро продолжилось дольше, то я, по всей вероятности, вполне бы онемечился, так как в детстве человек крайне скоро подчиняется окружающей обстановке”.797

Пожалуй, лучше и не скажешь. Но процесс германизации остановили. Мальчика увезли из Верро в Петербург.

А за десять лет до Корфа в пансионе Крюммера учился Афанасий Шеншин (он же Афанасий Фет), сын русского помещика и немки. Он родился в поместье отца, в Мценском уезде Орловской губернии, и до четырнадцати с половиной лет жил в русском окружении, в русском мире. В пансионе Крюммера Фет оказался только на пятнадцатом году жизни. Немецким он владел столь хорошо, что учитель хвалил его и ставил в пример ученикам-немцам. Но самого Фета немцем никто не считал. Напротив, как вспоминал учитель из пансиона Крюммера Генрих Эйзеншмидт, Афанасий “был единственным русским в классе и представлял свою национальность на фоне немецкого окружения с таким же умом, как и энергией”.798 На него смотрели как на “коренного русского”, и Афанасий не сомневался в собственной идентичности.

Фет прожил в лифляндском городке три года, вдвое дольше Корфа, но ни Верро, ни лифляндские немцы и эстонцы (“чухонцы”) не стали ему ближе. И как же он будет радоваться, когда, не покидая пределов Российской империи, пересечет границу между Лифляндией и Псковской губернией. Губернией, совсем не родной ему, но всё же русской: “Когда мы за Нейхаузеном, перешедши через мосток, очутились на русской земле, я не мог совладать с закипевшим у меня в груди восторгом; слез с лошади и бросился целовать родную землю…”799 – вспоминал Фет.

Корфу было десять-одиннадцать лет, и он чуть было не стал немцем. Фет же приехал в Лифляндию в том же возрасте, в каком Мур приехал в Советский Союз.

В последние два французских года влияние французского окружения на Мура должно было заметно усилиться. В марте 1937-го Аля уехала в СССР, в октябре уехал отец. Мальчик был предоставлен сам себе. В то время “меня занимали и заполняли мой ум три явления – пресса, радио, кино”800, – напишет он Але 20 декабря 1942-го. Но ведь и пресса, и радио, и кино были французскими… В это же время Мур вполне осваивает культуру французских кафе. Становится их клиентом, частым посетителем.