Теперь ни о каком крещении не может быть и речи. Лиза Чайкина только прождет его зря на платформе в Малаховке. Позвонить-то некуда! Вот скотство! Дай-то Бог, чтоб она пришла в себя к концу дня... А если нет? Неужели ее придется тащить в Москву на себе? Или вызывать такси! У него сейчас и денег таких нет. . . А что, если врачиха права, и мадам опять порежет вены!

Мадам открыла глаза:

- Миша! Мишенька!

Он вскочил с кресла, опустился перед ней на корточки, взял ее голову в ладони. Темные волосы мадам спутались и были мокрыми от пота. Он нежно погладил ее по щеке. Лоб и щека под его рукой горели. Она улыбнулась ему жалкой улыбкой:

- Ты злишься на меня? - прошептала она распухшими губами. - Я испортила тебе праздники!

- Нет, что ты!

- Злишься! Я же вижу.

- Ты больше так не сделаешь?

- Ты боялся за меня? Я ведь тебе не безразлична?

- Ты же знаешь: я тебя люблю! Зачем ты это сделала?! А если б я не взломал дверь? Знаешь, что сейчас могло бы быть?!

Мадам зарыдала навзрыд:

- Зачем ты меня вернул?! Зачем?! Я бы уже была там... Ты ведь все равно поедешь к ней, я знаю... Ты меня не любишь!

- Что я должен сделать, чтобы ты выбросила эти мысли из головы? Я никуда не поеду. Я люблю тебя. Можешь ты в это поверить, наконец? Хочешь, я напишу ей письмо... такое письмо, такое письмо... после него она меня проклянет... в мою сторону не взглянет... Никогда!

- Хочу! И ты его отправишь? Несмотря ни на что?

- Клянусь. Завтра же. При тебе... Поспи чуть-чуть... Я разбужу тебя, когда напишу... Хочешь попить? - Миша поднес к ее растрескавшимся губам чашку с холодным чаем.

Мадам улыбнулась, сделала несколько глотков, погладила Мишины волосы:

- Спасибо! Я тебе верю.

Она прикрыла глаза, повернулась набок. Миша укутал ее одеялом. Она опять благодарно улыбнулась, не открывая глаз.

Миша выключил ночник и пошел на кухню писать письмо.

9.

Всю дорогу до Москвы в электричке они сидели напротив друг друга и молчали. Так же молча они подошли к почтовому ящику возле "Комсомольской". Миша достал письмо из сумки, вытащил листок из конверта, развернул его и помахал перед носом мадам, чтобы она убедилась, что он не подменил письмо по дороге. Миша видел, как глаза мадам наполняются слезами, но ему это даже нравилось: он не мог и не хотел остановиться.

Он тщательно заклеил конверт и демонстративно медленно на глазах у мадам опустил его в почтовый ящик.

- Теперь твоя душенька довольна? - ядовито прошипел он.

Она кивнула.

- Так вот. Это была наша последняя встреча. Я тебя больше не желаю видеть. Ты захотела, чтобы я стал сволочью... Ты своего добилась! Я всё уничтожил... всё, во что верил! И ради чего?! Замарал Лизу Чайкину, втоптал в грязь Архангельского, Кукеса... Ты, ты сделала меня предателем!..

- Но ведь я тебя не просила... Ты сам...

Это робкое возражение вызвало в Мише бурю негодования:

- Кто залил кровью дом моей матери? Я полдня оттирал пятна по всей квартире! Кто меня опозорил?! На весь институт! Всё! Прощай! Я не хочу с тобой разговаривать! Не звони мне! Для тебя я умер!

Миша нахлобучил шляпу на виски и сломя голову бросился в метро.

1.

Птицын высунул нос из палаты, чтобы узнать причину шума: казалось, по коридору несется табун бешеных лошадей.

Действительно, с дальнего конца коридора стремительно приближалась представительная процессия врачей в белых халатах. Она двигалась правильным клином. Во главе клина, закинув назад черную гриву, величаво вышагивал высокорослый и породистый профессор Тухес. Позади него резвой рысцой трусили Александр Васильевич и Крыса - пара гнедых. Первый, совсем не маленький, едва доставал Тухесу до плеча; второй, Крыса, тщедушный и низкорослый, легко бы проскочил у Тухеса под мышкой. Впрочем, принять Крысу за милого пони вряд ли бы кто-то отважился.

За этими двумя стройная соразмерность клина резко ломалась из-за беспорядочно топочущего табуна толстых женщин-врачей, которые поспешно и нескладно, закусив удила, бежали за лидером.

После них вразнобой, точно испуганные жеребята, неслись студенты, медсестры, нянечки. И где-то в хвосте Птицын разглядел Оксану Виленовну, затерявшуюся среди студентов.

Вся кавалькада белохалатников напомнила Птицыну знаменитую картину Серова, где Петр I семимильными шагами мчится куда-то против сильного ветра, а за ним, вцепившись в треуголку на голове, чтобы ее не сорвало ветром, бежит придворный пигмей, едва поспевающий за энергичным патроном.

Белый табун сделал крутой вираж и на удивление быстро всосался в дверь соседней палаты. Птицын узнал потом, что все это безобразие называется "профессорским обходом".

Минут через пятнадцать белая река хлынула в палату Птицына, запрудила все пространство между спинками кроватей, метнулась к окнам, расчистив место в центре для одного Тухеса. Профессор Тухес орлиным взором окинул больных, приветливо улыбнулся старичку Божьему одуванчику, кивнул мальчишке, строго посмотрел на чернобрового, наконец, решительно двинулся к недавно поступившему больному с острой сердечной недостаточностью.

Это был крупный мужчина за пятьдесят с высоким покатым лбом, от которого на затылок ниспадали длинные редкие пряди черно-седых волос. Звали его Владимир Николаевич. Птицын почти сразу же подружился с ним на почве любви к чаю. Они попеременно заваривали на кипятильнике крепчайший индийский чай. Причем Владимир Николаевич внимательно следил, чтобы чай был заварен первым крутым кипятком, иначе, по его мнению, чай будет безнадежно испорчен. "Настоящий чай, - говаривал он, - должен быть таким горячим, чтобы с губ кожа слезала". Птицын не вполне разделял сугубые пристрастия Владимира Николаевича и, надув щеки, сильно дул в чашку, прежде чем отведать чаю своего старшего приятеля.

В то время как Тухес подходил к Владимиру Николаевичу, тот тяжело поднимался с кровати. Они оказались одного роста, оба по-своему величественные и внушающие почтение своей внутренней силой, которую люди сразу чувствовали и перед которой невольно пасовали.

- Послушаем ваше сердечко! - игриво начал Тухес, вставляя в уши концы стетоскопа.

Владимир Николаевич хотел было снять майку, но Тухес жестом его остановил, приложив мембрану стетоскопа к груди поверх майки. Пока профессор слушал больного, в палате царила благоговейная тишина. Все взгляды врачей устремились на Тухеса, как на живого Бога.

- Ничего, ничего... Скоро будете скакать! - сыпал прибаутками профессор Тухес, разворачивая Владимира Николаевича спиной к стетоскопу. - Позвольте вашу руку!

Тухес приподнял ладонь Владимира Николаевича и развернул ее к зрителям.