— Обогреем и накормим! Юрма с шафраном, расстегаи… Сдобныя курники… По сытому брюху хоть обухом. Ешь, пока рот свеж, а завянет — никто в него не заглянет!

Отмахиваясь от рук лоточников, которые хватали его за одежду, чтобы перетянуть на свою сторону, Элизиус наконец вышел к рыбным рядам. Он хотел купить три-четыре воза сельди сухого посола. В Пскове она была жирная, очень хорошего качества, стоила дешево, а прибыль давала большую. Все иноземные купцы это знали, поэтому возле ряда, где продавали сельдь, представлявшего собой длинную шеренгу повозок, иностранцев было много. Кто торговался, кто сопровождал приятеля, а кто просто гляделки пялил от нечего делать, болтаясь по псковскому торгу в ожидании подорожной.

Стараясь не выделяться из толпы, Бомелиус начал прицениваться. Деньги у него были, и немалые. Перед побегом Элизиус успел зашить в одежду около сотни золотых дукатов, а в кошельки у него звенели серебряные талеры, так что на торге он чувствовал себя вполне уверенно.

За время, проведенное в пути от Москвы до Пскова, он немного успокоился, подзабыл свои страхи, и настолько осмелел, что утратил бдительность; большое скопище людей показалось ему куда более безопасным местом, нежели столбовая дорога, по которой его вез ямщик. Потому беглый лекарь и не обратил внимания на двух русских купцов, которые уставились на него как на привидение.

— Олеша, а, Олеша! Али я сплю и мне сон видится? — немного растерянно говорил один купец другому. — Никак сам царский дохтур на торг пожаловал.

— Однако похож… — Дородный Олеша в богатом кафтане пытался заглянуть в лицо Бомелиуса, которому как раз открывали большой куль из рогожи, чтобы показать товар лицом; в кулях, горой высившихся на повозках, была упакована сельдь. — Неужто Елисейка Бомель? Дак его ведь стрельцы ишшут… Али я не прав, Истома?

— Точно, в розыске он… — вполголоса подтвердил худосочный Истома, кутаясь в шубу — подмораживало. — Вишь, куды его занесло…

— А могеть, мы и ошибаимси… — сомневался Олеша. — Энти немцы все на одну личину. И бороды нетути…

— А слабо спросить?

— Ты говори, да не заговаривайся! Чур меня! Штоб я с колдуном связался… У меня и так торговлишка худо идет.

— Нет, это точно Елисейка Бомель, — совсем громко сказал Истома. — Слышь-ко, как по-нашему шпарит. Немецкие купцы двух слов связать не могут. Грят через пень-колоду.

— Кто тут болтает про Бомеля? — неожиданно раздался чей-то строгий голос.

Купцы обернулись — и в невольном испуге отступили назад. Перед ними стоял статный молодец в черном. Он был вооружен саблей. Но не оружие устрашило купцов. На груди у него на крепкой цепочке висело серебряное изображение собачье головы с оскаленной пастью. Это был кромешник, один из тех, кому государь российский доверил надзор за своими подданными.

— Ну?! — Глаза кромешника грозно сверкнули.

— Мы, мы говорили! — наперебой поторопились ответить ему купцы. — Вон, тама, — указали они на Бомелиуса, увлеченно спорившего с торговцем о цене на сельдь. — Мы, конешно, сомневаемся, но уж больно похож…

— Проверим… Стойте здесь.

С этими словами кромешник ввинтился в толпу и исчез. Купцы перевели дух и переглянулись.

— Вишь, оно как… — с осуждением молвил Олеша. — Глупый язык голову не бережет. И угораздила нас нелегкая забрести сюда!

Кромешник отсутствовал недолго. Вскоре он возвратился — уже верхом. Рядом с ним гарцевал на вороном жеребце Григорий Елчанинов. Он подъехал к возу, возле которого стоял Бомелиус и где все еще шел ожесточенный торг, присмотрелся к лекарю и радостно воскликнул:

— Ца-ца-ца! Кого я вижу! Елисейка, ты ли это, друг сердешный?!

Наверное, и порция кипятка за шиворот не подействовала бы на Элизиуса так, как веселый голос Елчанинова. Он шарахнулся в сторону, затем резко обернулся — и помертвел.

— А бороду-то, бороду, сбрил зачем? — продолжал куражиться Елчанинов. — Думал не спознаю? Ха-ха… Э-эй, ты чего?!

Подкатив глаза под лоб, Элизиус Бомелиус потерял сознание и, как подкошенный, рухнул на землю. Перед тем как его душа временно отправилась блуждать к давно уготованному ему преддверию ада, лекарь с пронзительной ясностью понял потаенный смысл гадания цыганки Румы. Ее предсказание сбылось: у Френсиса Уолсингема, пославшего его в Руссию, были разноцветные глаза: левый — синий, почти черный, а правый — темно-фиолетовый; но это можно было заметить лишь вблизи. С расстояния в два-три метра глаза начальника тайной королевской службы казались карими.

Что касается черных псов, то кромешники носили почти монашеские одежды, считались, как и опричники, государевыми псами, и наконец на груди у каждого, как знак большой власти над людьми, висело серебряное изображение собачьей головы.

— Вот те раз… — Елчанинов озадаченно поскреб пятерней в затылке. — Он што, испустил дух?

— Живой… — Второй кромешник соскочил с коня и припал ухом к груди Бомелиуса.

— Добро… Эй, вы! — обратился Елчанинов к двум приятелям-купцам, которые дрожали от страха. — Берите этот мешок с дерьмом и ташшите на телегу… вон туда, — указал. — А ты, Лешук, — сказал он товарищу, — запишешь их имена. Им полагается благодарность от государя нашего.

Кромешники уехали. Мертвая тишина, воцарившаяся в рыбных рядах при их появлении, снова сменилась сдержанным говором. Над Псковом торжественно поплыли звуки колокольного звона.

Звонили к обедне…

* * *

Ивашка Рыков со страхом прислушивался к громким стенаниям Иоанна Васильевича, которые, казалось, слышала вся Александровская Слобода:

— Проклят я, проклят! Нет мне прощения! Уйду… уйду в монастырь! Сын мой, сын… Горе, мне горе… Никто не спас. Все, все против меня! Измена, воры!.. Каленым железом!.. — Что-то тяжелое упало за стеной, и Ворон услышал рыдания, которые вскоре переросли почти в нечеловеческий вой.

Он спрятался в каморке возле опочивальни царевича, где лежала всякая всячина. Слуги и бояре, за исключением новоиспеченного оружничего[158]Богдана Бельского и думного кравчего[159]Бориса Годунова, тоже предпочли скрыться долой с глаз государя; даже верные кромешники пребывали в большом смятении и черными тенями маячили в темных углах и переходах Александровского Кремля.

Царь был в большом горе — умер сын Иван, его надежа и опора. Он уже давно болел какой-то странной болезнью, которая отнимала у него все силы. Не помогали никакие лекарства. Иван стал нервным, легко возбуждался, а десять дней назад из-за кого-то пустяка дошло до крупной ссоры с самим Иоанном Васильевичем.