Вы с Этельвиной — единственные люди, которые могут находиться со мной рядом, все прочие — призраки. Я бы хотела попрощаться с Хуаном Мартином, сказать ему, что я очень его люблю, скучаю по нему и сожалею, что толком не знала его детей, но приехать он не может, сейчас такие поездки опасны. К счастью, ты со мной, Камило. Спасибо, что приехал и остался. Тебе не придется долго ждать, обещаю. Меня беспокоит то, что ты помогаешь людям именно там, где болезнь приводит к такому страшному количеству смертей. Береги себя. Ты стольким нужен.

Прощай, Камило

Итак, конец. Я ожидаю его в обществе Этельвины, моей кошки Фриды, бесхозных собак, которые время от времени приходят на ферму, чтобы полежать у моей кровати, и призраков, которые толпятся вокруг. Торито — самый настойчивый: это его дом, а я его гостья. Он не изменился, мертвые не меняются, это тот же добродушный великан, который ушел с Хуаном Мартином в горы, и больше я его не видела. Он садится на скамейку в уголке и молча вырезает из дерева зверюшек. Я спрашивала его, что случилось в горах, как его схватили и как убили, но в ответ он лишь пожимает плечами: ему неохота об этом говорить. А еще я спросила, как выглядит другая сторона жизни, и он ответил, что у меня будет время познакомиться с ней поближе.

Вот уже несколько дней, почти неделю, я переживаю предсмертную агонию и предаюсь воспоминаниям. Инсульт случился внезапно, на ровном месте — я смотрела по телевизору новости о вирусе. Я не успела как следует подготовиться, и теперь дама, которая, должно быть, и есть сама смерть, сидит у меня в ногах, приглашая за ней следовать. Я уже толком не различаю день и ночь, и это меня не беспокоит, потому что боль и память не измеряются часами. Морфий усыпляет меня и переносит в измерение снов и видений. Этельвине пришлось снять со стены картину, изображающую китайских крестьян, которая всегда висела напротив моей кровати, потому что эта парочка, прежде неподвижно стоявшая с корзиной для пикника и в соломенных шляпах-конусах, покидала раму и бродила по моей спальне, шаркая сандалиями. Все это, скорее всего, из-за морфия, потому что я в сознании, я всегда в своем уме; тело больше никуда не годится, зато мозг все еще цел. Забавные крестьяне отправились в Большой дом с камелиями, где их дожидался мой отец, покуривая в библиотеке. Они принесли ему рис и надежду.

Если врач ошибся и я не умру, все будут страшно разочарованы. Но этого не произойдет. Время от времени меня уносит куда-то вверх, как столб дыма, и оттуда я вижу, как лежу на кровати, изо всех сил пытаясь дышать, такая крохотная, что мой силуэт едва различим под одеялом. Ах! Какой невероятный опыт — оторваться от тела и парить в воздухе! Вот я наконец и свободна. Умереть не так просто, Камило. Спешить некуда, я буду мертва очень долго, но ожидание Изматывает. Единственное, о чем я жалею, — мы больше не будем вместе, но пока ты помнишь меня, я так или иначе с тобой. Когда я спросила тебя, будешь ли ты по мне скучать, ты ответил, что я всегда буду сидеть в кресле-качалке внутри твоего сердца. Иногда ты бываешь сентиментален, Камило. Вряд ли ты будешь сильно тосковать, ты так занят своими неизлечимыми бедняками, что у тебя попросту не найдется времени подумать обо мне, но возможно, тебе будет не хватать моих писем. Если мое отсутствие тебя немного огорчит, Майлен тебя утешит; что-то мне подсказывает, что она в тебя влюблена. Уверена, ваша договоренность быть исключительно друзьями продлится не так много времени; я слишком долго жила, чтобы верить в обет целомудрия и прочую белиберду. Кроме того, ты сам говорил, что целомудрие и целибат — не одно и то же. В общем, иезуитом ты был, иезуитом и остался.

Этельвина плачет, когда ей кажется, что я ее не слышу. Она была моим лучшим другом и опорой в том возрасте, когда тело больше не слушается и требует помощи, даже чтобы сходить в туалет. Скоро я покину эту изношенную плоть, которая целое столетие служила мне верой и правдой и наконец пришла в негодность.

— Я умираю, Этельвина?

— Да, сеньора. Вам страшно?

— Нет. Мне любопытно. Что ждет меня по ту сторону?

— Я не знаю.

— Спроси у Камило.

— Я уже спросила, сеньора. Он говорит, что и сам не знает.

— Если даже Камило не знает, значит ничего там нет.

— Приходите утешить нас, сеньора, заодно и расскажете, каково это — умереть, — попросила она меня с ее извечным лукавством.

Я действительно счастлива и сгораю от нетерпения, но иногда мне становится страшновато. На другой стороне может обнаружиться лишь отчаяние, нескончаемое блуждание в звездном пространстве и безуспешные попытки до кого-то докричаться. Но нет. Этого не будет. Будет свет, много света. Приступы неуверенности кратковременны. Это жизнь, которая тянет меня назад, и мне трудно ее покинуть.

Этельвина хочет, чтобы я исповедалась и причастилась, пользуясь тем, что ты рядом; она боится, что у меня накопилось слишком много грехов и на Страшном суде они перевесят. Я с тобой согласна, исповедь не должна входить в привычку, достаточно исповедоваться пару раз в жизни, когда возникает острая потребность облегчить душу, снять с нее бремя вины. Кроме того, за последние двадцать лет у меня не было возможности грешить, а за предыдущие ошибки я уже расплатилась. В общении с людьми я руководствовалась простым правилом: относиться к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Тем не менее кое-кого я здорово обижала. Это случалось без злого умысла, за исключением Фабиана, которого я предала и бросила, потому что ничего не могла с собой поделать, и Хулиана, потому что он заслужил. Я не раскаиваюсь в том, что с ним сделала, — это было единственное наказание, которое пришло мне в голову.

Я чувствую, что ноги мерзнут сильнее, чем когда-либо прежде. Я не знаю, какое сейчас время суток, иногда ночь кажется такой долгой, что слипается со следующей ночью и предыдущей. Когда я спрашиваю Этельвину, какой сегодня день, она отвечает одно и то же: «Какая разница, сеньора, здесь все дни одинаковы». Она мудра; она догадалась, что существует лишь настоящее. А ты, Камило? Что ты думаешь о смерти? Мой вопрос заставляет тебя улыбаться;