«Медиатором» имел шанс послужить Степан Федорович Апраксин, старинный друг Бестужева, человек добродушный, любимый малым двором и одновременно вхожий к Шуваловым. Однако именно его Елизавета назначила управлять войсками. «Весной мы узнали, что фельдмаршал Апраксин отправляется командовать армией, которая должна была вступить в Пруссию, – вспоминала Екатерина. – …Апраксин мог быть полезным посредником между всеми заинтересованными сторонами вследствие связи его дочери с графом Петром Шуваловым»532.

Назначение Апраксина как будто укрепляло позиции канцлера, ибо его ставленник оказывался во главе войск. Со своей стороны Шуваловы не оказали противодействия: компромиссная фигура устраивала всех. Но, убирая Степана Федоровича из столицы, императрица в первую очередь преследовала свои цели – без него малому двору трудно было вступить в сношения с партией фаворита. Елизавета, даже больная, умела разглядеть малейшее посягательство на свои прерогативы и вовремя выбить из цепи звено, соединявшее основных придворных игроков. Ведь договаривались они в конечном счете против нее.

Письма великой княгини к Уильямсу лета – зимы 1756 г. рисуют картину нетерпеливого ожидания скорой развязки. Деньги, полученные из Лондона, предназначались для конкретных шагов, и в какие бы ласковые слова сэр Чарльз ни облекал свои требования, Екатерина чувствовала себя обязанной давать ему отчет. «Я занята теперь тем, что набираю, устраиваю и подготавливаю все, что необходимо для события, которого вы желаете; в голове у меня хаос интриг и переговоров»533, – писала она 11 августа.

Любопытно, что самые опасные действия развернулись как раз после отъезда Понятовского и закончились к его возвращению. Щадила ли Екатерина возлюбленного? Просто ли обстоятельства сложились таким образом? Или Станислав с ловкостью дипломата умел пройти над пропастью? Неизвестно.

Уильямс не без оснований подозревал, что Шуваловы, боясь противодействия великокняжеской четы в вопросе союза с Францией, подталкивали Елизавету к смене наследника. Императрица могла провозгласить своим преемником внука – маленького царевича Павла, – а его родителей выслать за границу. «Пусть даже захотят нас удалить или связать нам руки, – 9 августа отвечала на опасения посла Екатерина, – это должно совершиться в 2–3 часа, одни они (Шуваловы. – О.Е.) этого сделать не смогут, а нет почти ни одного офицера, который не был бы подготовлен… это будет уже моя вина, если над нами восторжествуют»534.

Уильямс не забывал внушать Екатерине мысли о традиционности союза России и Англии «со времен Иоанна Васильевича» Грозного. Реакция молодой женщины была весьма показательна: «Иоанн Васильевич хотел уехать в Англию, но я не намерена просить убежища у английского короля, потому что решилась или царствовать, или погибнуть». Последняя мысль рефреном повторяется в ее посланиях. 12 августа, вспоминая, как ригсдаг ограничил власть Адольфа-Фридриха, она заметила: «Вина будет на моей стороне, если возьмут верх над нами. Но будьте убеждены, что я не сыграю спокойной и слабой роли шведского короля и что я буду царствовать или погибну»535.

Такая отвага восхищала дипломата. «Я всегда буду больше любить Екатерину, чем императрицу», – признавался он. Иными словами, душевные качества притягательнее, чем блеск короны. Сэр Чарльз предостерегал царевну от излишней уверенности, будто Елизавета по лени, или из сердечного расположения к племянникам не решится изменить порядок наследования: «Если она никогда его (Петра Федоровича. – О. Е.) не видит, если ей не передают настоящих его слов, если она не осведомлена о настоящих действиях его императорского высочества, если одни его враги имеют доступ к ее величеству и шепчут ей на ухо против него и вас», то подозрительность государыни «заглушит самые нежные чувства»536.

Екатерина со своей стороны была убеждена, что, даже если Шуваловы вынудят больную императрицу подписать манифест о смене наследника, Елизавета не станет его обнародовать. Только после ее кончины документ будет прочитан над телом, а этому всегда можно помешать. «Когда я получаю безошибочное известие о наступлении агонии, – писала великая княгиня Уильямсу 18 августа, – я иду прямо в комнату моего сына, если встречу Алексея Разумовского, то оставлю его подле маленького Павла, если же нет, то возьму ребенка в свою комнату, в ту же минуту посылаю доверенного человека дать знать пяти офицерам гвардии, из которых каждый приведет ко мне 50 солдат, и эти солдаты будут слушаться только великого князя или меня. В то же время я… сама иду в комнату умирающей, где заставляю присягнуть капитана гвардии и оставляю его при себе. Если замечу малейшее движение, то овладею Шуваловыми»537.

Судя по письмам, Екатерине действительно удалось мобилизовать сторонников. Она уверяла, что договорилась с гетманом Кириллом Разумовским, подполковником Измайловского полка, который поклялся склонить в пользу Екатерины Бутурлина, Трубецкого и даже Воронцова. Подкупленные царевной комнатные женщины Елизаветы должны были предупредить, если фаворит Иван Шувалов «вздумает что-нибудь писать перед императрицею». Имелся в виду злополучный манифест в пользу маленького Павла.

Такие решительные заявления должны были укрепить уверенность посла в скорой развязке драмы. Однако Елизавета «все хромала», как выразилась сама великая княгиня в письме от 30 августа. И никак не приближалась к отверстому гробу, а тем временем дела по устройству русско-французского союза шли своим чередом.

Возникает закономерный вопрос: не было ли болезненное состояние императрицы преувеличено? Кому в действительности служили камер-фрау Елизаветы? Не водили ли они малый двор и дипломатов за нос? И что на самом деле знала о состоянии ее величества Екатерина? То ли, что писала Уильямсу? Была ее готовность захватить власть летом – осенью 1756 г. такой полной, как она старалась показать?

Возможно, получив деньги и не имея возможности реально помешать сближению России и Франции, великая княгиня просто тянула время, имитируя бурную подготовку к перевороту. Во всяком случае, других источников, кроме переписки с Уильямсом, по этому поводу нет. А сама Екатерина уже многому научилась у Бестужева и умела выдавать желаемое за действительное.

Впрочем, возможен и другой, еще более интересный вариант. Больная Елизавета и сгрудившиеся вокруг нее Шуваловы обыграли малый двор. Разговоры о скорой кончине императрицы убаюкали британского посла, в ожидании полной победы он не сумел наладить противодействия французам. А когда спохватился, было уже поздно. Елизавета поправилась, а русско-французский союз стал реальностью.

Великой княгине оставалось только подкармливать сэра Чарльза известиями о дурном самочувствии августейшей свекрови. 25 сентября за ужином Елизавета заявила, будто ей полегче, а сама между тем «не могла сказать трех слов без кашля и одышки, и если она не считает нас глухими и слепыми, то нельзя было говорить, что она этими болезнями не страдает. Меня это прямо смешит»538. 4 октября: «Вчера среди дня случились три головокружения или обморока. Она боится и сама очень пугается, плачет, огорчается, и когда спрашивают у нее отчего, она отвечает, что боится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее… Она, однако, волочится к столу, чтобы могли сказать, что видели ее, но в действительности ей очень плохо»539. Наконец, 10 декабря: «Императрица все в том же состоянии: вся вздутая, кашляющая и без дыхания, с болями в нижней части тела».