Впервые узнал Лермонт из этого указа, вдруг в гневе и запале написанного Филаретом не высоким штилем, а простым народным русским языком, великолепным, живым, сочным, без всякого красноглаголания, что, оказывается, великие Государи-самодержавцы подвергали сочинителя князя Ивана Хворостинина обыскам, изымали у него польские иконы, просматривали его письма, следили за ним!

«…В жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресенье мертвых не будет; про христианскую веру и про святых угодников Божиих говорил хульные слова; жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресения был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к Цосударю на праздник Светлого Воскресения не поехал, к заутрени и к обедни не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтоб тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти к Тимохе Луговскому и Михаиле Данилову, чтоб тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах… — И разговоры подслушивали! — …будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя Государь отпустил в Рим или в Литву: ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то за чем было тебе двор свой и вотчины продавать и с береговой службы переписываться на литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хотя и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны на виршь: ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем письме написано государево именованье не по достоинству: Государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческой речью — владыка или владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государское именованье писать было непристойно; за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылай и ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязай и дал обещанье и клятву, что тебе вперед православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, об азов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И Государи, по своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему».

Вечером почти бегом прибежал Крис Галловей. Оказывается, он тоже получил список указа от князя. Крис был возмущен, смущен, встревожен:

— Вот как поставил дело с сыском Трубецкой в Разбойном приказе! Ведь это дело его рук! Слежка, подслушивание, обыски! Деспот — деспот и есть! И какие обвинения! Черным по белому написано, что князь Иван еретик и уже и в вере с ляхами соединился! Что он промышлял уехать в Литву! Оскорблял устно и письменно не только величество, но и всю Москву и весь русский народ! Все это обвинения в государственной измене!..

Решили к князю не ходить и не писать ему: все это было слишком опасно, раз Хворостинин на примете у Трубецкого, этого новоявленного кромешника. Галловей заявил, что постарается встретиться с ним будто случайно на улице. Скоро выяснилось, что князь сильно занемог. Скончался князь-бунтарь в 1625 году.

Как-то в этом же 1622 году пришел Галловей к Лермонту в чрезвычайном волнении.

— Вчера, — сказал он ротмистру, — английский резидент получил свежую почту из Лондона. Его, наверное, отзовут — парламентарии свалили его покровителя — лорда-канцлера сэра Фрэнсиса Бэкона! Фаворит короля Джордж Вилверс, маркиз Букингемский, и тот не мог спасти его. Парламент показал свою растущую силу. В Англии зреет недовольство королем и всей его ратью. Каноник посольства сказал мне по секрету: «Начали с лорда-канцлера, а кончат королем!» Неужели мы доживем с тобой до этого времени?

Он умолк, сел за стол лицом к тусклому слюдному оконцу в горенке домика на Арбате, задумавшись о будущем.

Через пять лет бывший лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон, ученый с мировой репутацией, самый светлый ум в Британии, умрет обесчещенным и разоренным, и никто в Москве не услышит о его кончине.

А еще через двадцать три года уже седовласым стариком Кристофер Галловей увидит 30 января 1649 года, как покатится на эшафоте у ворот королевского дворца голова сына Иакова короля Великобритании и Ирландии Карла I…

Громовой отзвук английской революции долетит до Москвы и потрясет хоромы Царя всея Руси Алексея Михайловича, сына Михаила Федоровича, и Тишайший Алексей, «Император России», обнародует свою августейшую декларацию от 20 сентября 1649 года,[84]в коей проклянет английский народ и его парламент за революцию и убийство Карла I, объявит о полном запрещении торговли с Великобританией и изгнании всех ее граждан из России, о созыве 10 апреля 1650 года в брабантской столице Антверпене собора всех христианских монархов для борьбы с аглицкой республикой и о выделении для этой цели десятитысячного русского пешего и конного войска с пушкарями.

Однажды Лермонта вызвал к себе полковник фон дер Ропп.

— Скажите, ротмистр, — спросил его полковник, — кто-нибудь из вашего рода служит Сигизмунду?

— На польской службе, — не задумываясь, без запинки отвечал Лермонт, — находится мой дядя, брат отца, капитан Питер Лермонт. По крайней мере так было в 1619 году. Мы встретились в Данциге, а расстались в Варшаве. После того как Москва подписала мир с Польшей в восемнадцатом, я несколько раз писал дяде в Данциг и в Варшаву, но ответа так и не получил. Может быть, его и в живых уж нет…

— Жив ваш дядя, в больших чинах ходит. Вот переведите-ка мне эту бумагу.

С этими словами полковник протянул ему мятый лист бумаги. Лермонт быстро прочитал английский текст и поднял глаза на Роппа.

— Не скрою, я рад, — сказал он с полуулыбкой, — дядя жив. Жаль, конечно, что он служит врагу. Слушайте перевод:[85]«Мы, Сигизмунд Третий, милостию Божией Король Польши, Великий князь Литовский, Государь России, Пруссии, Мазовии, Ливонии, Волыни, а также король шведов, готтов и вендов и Великий князь Финляндии, Карелии, Эстландии… посылаю всем пфальцграфам и принцам, как светским, так и духовным, прелатам, графам, князьям, рыцарям, бургомистрам, советникам и прочим всех рангов это открытое послание, в коем мы заверяем их в нашем благорасположении и нашей всемилостивейшей благодати… Мы объявляем настоящим о назначении благородного и смелого Питера Лермонта главным капитаном трех рот немецких солдат и девятисот пеших солдат для защиты нашего королевства, провинций, стран и народов от извечных врагов христианства — турок. Посему необходимо, чтобы указанное число солдат было набрано и поставлено под наши знамена извне, но предпочтительнее изнутри наших стран. Новоназначенный Лермонт определил своим капитаном благородного и смелого Вильяма Китса (William Kieth).[86]Посему повелеваем, чтобы ваши возлюбленные страны и вы сами… дозволили главному капитану Лермонту и его капитану Вильяму Китсу, а равно и их офицерам набрать и зачислять указанных воинов… а также чтобы вы свободно и беспрепятственно пропускали по морю или по суше этих воинов, куда бы их ни направили главный капитан Лермонт или его капитан и офицеры, предоставляя им гостеприимный кров и достаточную оплату, довольствие и все необходимое, дабы ускорить их продвижение… К сему мы приложили нашу собственноручную подпись и королевскую печать. Содеяно в нашем королевском дворце в Варшаве января 17 дня 1621 года…»