Кроме того, начальник этого факультета, наш коллега капитан 1-го ранга Чайка Сергей Иванович пообещал выпустить номер институтской газеты, посвященный нашему герою, и оформить в институте стенд с его фотографиями.

На мероприятие я пригласил также вдов бывших руководителей управлений, чьи мужья похоронены на том же кладбище. На их могилы мы тоже возложим цветы. Это мы делаем ежегодно перед нашим праздником. Так вот, вдова начальника областного управления генерала Сороки А.Н. сказала мне по телефону, что она лично знала Кравченко Николая Григорьевича. Попробую выудить у нее все, что она помнит.

Все, что удастся выяснить, а также материалы о проведенных мероприятиях будут доложены Вам незамедлительно.

Искренне Ваш Сергей Захаров

* * *

Из воспоминаний племянника Н.Г. Кравченко Веревкина Анатолия Ивановича:

«Начиная писать воспоминания о своем дяде, я ставлю перед собой, на мой взгляд, невыполнимую задачу, так как устное изложение не отображает мимику, жесты, интонацию и так далее. Письменные же воспоминания — это изложение небольших событий, которые сжаты временем, да еще и упущение небольших, но очень значимых событий, чтобы понять или нарисовать полный портрет человека, его характер, способности, настроение и т. д. Итак, перейдем от слова «воспоминание» к тем детским и юношеским событиям, которые я не забывал и четко помню до сих пор.

Рост, выправка, походка — все это говорило о человеке, который, несомненно, имеет отношение к службе в армии. Он не мог слиться с окружающими. Его внешность — высокого роста мужчина, с темно-карими добрыми глазами, густыми волосами цвета смолы, зачесываемыми назад, и круглым лицом.

Расскажу о двух событиях одного дня.

Примерно в 1957 или 1958 году (мне было тогда гдето 5 лет), будучи в отпуске, Николай Григорьевич приехал к нам в Калининград. И вот вместе с двумя сестрами Марией, Ольгой (моей мамы) мы поехали на родину, в село Котовку Днепропетровской области к отцу и сестре Шуре, которые там проживали. В Харькове была пересадка на другой поезд. Когда мы вышли с поезда на перрон, народу толпилось множество — обыкновенная привокзальная сутолока.

Старшее поколение, несомненно, помнит инвалидов без ног на деревянных площадках, а вместо колес — подшипники, при передвижении они издавали жуткие шум и скрежет. Инвалидов на привокзальной площади было много, и все рванули именно к нам, хотя мы были не одиноки на перроне. Николая Григорьевича сразу стали называть «командиром», просить подаяния, спрашивать, где воевал, какого звания. Где воевал, он говорил, а звания не называл. Я его спросил:

— Дядя Коля, а почему ты не сказал, что ты генерал?

На что он ответил, что звания у них выше. Это повергло меня в изумление, ведь я знал, что генерал выше всех.

Перейдя с перрона в зал ожидания, мы поставили чемоданы на пол и стали оглядываться по сторонам, ища кассы. Я дядю держал за руку, как вдруг как из-под земли выросла неприметная «личность» и профессионально, играючи руками, зацепила наш чемодан и стала оттягивать его в сторону. Я стал трясти дядю за руку.

Волнение было такое, что сказать что-то я не мог и только показывал пальцем. Погони не было, была команда:

— Стоять!

Наш «фокусник» врос в пол, как гвоздь после удара. Но фокусы не кончились, неожиданно, как по звонку, появился милиционер с красными погонами и «въехал» в глаз нашему обидчику. Последовала громкая команда:

— Прекратить!

Все замерли. Чемодан был изъят и передан нам в целости и сохранности, и мы продолжили поездку по назначению.

С тех пор дядя меня стал называть по имени-отчеству, не иначе как Анатолий Иванович. Так он обращался ко мне до конца своих дней.

Приходил он к нам домой раз в неделю, в воскресенье. Мама готовила обед. После обеда он прогуливался по саду и о чем-то говорил с матерью, отцом, сестрой Марией, которая жила недалеко, на улице Каретной. Это где-то минут 10–15 пешком. Прибегали на обед и племянницы. А дядя ходил по саду и попыхивал папиросой «Казбек».

Мы, пацаны, прячась в дальнем углу сада, твердо верили, чтобы стать генералом, нужно курить, и обязательно «Казбек». Вот в чем секрет успеха. Лет за 10–15 до смерти Николай Григорьевич курить бросил. Причины не знаю.

Рюмочку за обедом выпить не отказывался, но никогда не злоупотреблял. Выпившим я его ни когда не видел. Улыбка у него была сдержанная, бурного восторга или негодования не было. Любил читать. Была большая библиотека, по тем временам это было большое состояние. Писал на полях журналов и газет размашистым почерком пару слов. Пользовался красным и синим карандашами.

Жены у него не было. Как-то раз я случайно услышал разговор Николая Григорьевича и моей матери которая его «пилила» за то, что он не женат.

— Вон сколько женщин рады бы связать с тобой судьбу. А ты отмалчиваешься.

На что он ответил:

— Ольга, так сложилась моя судьба. Я ее забыть не могу, а другую женщину в дом не приведу и закончим на этом разговор.

В те далекие времена наш город был наводнен трофейными автомашинами, одну из них имел и мой отец марки «Опель». На ней мы ездили на море, за Светлогорск и прогуливались по краю обрыва. К морю Николай Григорьевич спускаться, как правило, не любил, но стоять на краю обрыва и смотреть вдаль ему доставляло удовольствие. При этом если кто-то подходил близко к краю предупреждал, что это опасно.

Отец мой Веревкин Иван Гаврилович начал службу перед войной, в пограничных войсках, на границе с Польшей. Как он говорил, в 70 километрах от Бреста. Сейчас эта территория Польши. Он попал в эту «мясорубку» в 1941 году с первой минуты войны.

Он в 3 часа ночи сменился с «секрета» и только зашел в казарму, как начался обстрел. А познакомился с моей матерью уже после войны, в Калининграде, когда стоял на посту и охранял здание, где жил Николай Григорьевич. Это на ул. Менделеева. Когда моя мать Ольга Егоровна сказала, что хочет выйти замуж за сержанта Смерша и как на это смотрит Николай Григорьевич, он ей сказал:

— Оля, ты взрослый человек, и я хочу видеть тебя счастливой, дурочка. Решай сама.

Отношения между отцом и Николаем Григорьевичем были нормальными, но я чувствовал, что отец видит перед собой генерала. А дядя относился к отцу как к ровне и никогда не сказал что-либо обидное в его адрес. Об этом и речи не могло быть, хотя отец был не святой и «святой воды» иногда перебирал. Да, то поколение осуждать нельзя. Они не просто радовались жизни, они радовались, что остались живы и раны их заживали долго. Так у моего отца ранение «закрылось» только в 1976 году.

У Николая Григорьевича тоже были ранения. Я шрамы от ран видел, когда он весной в нашем саду раздевался по пояс и прогуливался возле цветущих яблонь. Под правой лопаткой у него был большой шрам, и на мой вопрос — а еще есть? — он показал на ноге, но тот был гораздо меньше. От более детального обсуждения ранений он отшутился и сказал: