— Да и мне тоже, — добавила она, потупясь.

А я смотрел на нее, точно на призрак какой. Разве не удивительно, что она заявилась именно сейчас?

На ней была шубка, крытая малиновым бархатом, сверкающие серьги в ушах. Ногти отполированы, зубы, глаза — все в идеальном порядке, как обычно, и в полном блеске, точно золотые часы… Да еще и эти греховные огоньки в глазах! И пока я целовал ей руки, она смеялась. Да-да, я приложился к ее ручкам, и она не возражала. Не дрогнула, не колыхнулась, прямая, как сосна, выдержала изъявления моей пылкой страсти, что в Англии, в общем-то, не принято.

— О, миссис Коббет! — выдохнул я завороженно. — Неужто я и впрямь вижу вас?! — Осыпал ее нежностями и восторгами, напрочь забыв, что должен бы сердиться на нее.

Иными словами, встреча эта была продолжением всех предыдущих событий, ведь еще не бывало со мной такого, чтобы я настолько радовался кому бы то ни было…

А если уж выражаться точнее, не знаю случая, чтобы я проявил трусость, какой никогда не испытывал прежде. Пятиться, отступать, спасаться бегством было совершенно мне не свойственно. Если сталкивался с какой-либо опасностью, останавливался и говорил про себя: «А ну-ка, посмотрим, чья возьмет!»

Но на сей раз все было иначе. Впервые я стоял столбом — ни понять, ни объяснить этого не могу. Ведь во мне всколыхнулась лихорадочная, страстная жажда жизни, невыразимо пылкое желание. Будь что угодно, лишь бы не погружаться больше в сон, потому что этого мне не хотелось. И возвращаться в ненавистную, сумрачную комнату — ни за что! Куда угодно уйти, болтать всякую ерунду, заняться чем-то новым — да ради Бога! Лишь бы только не спятить к утру окончательно.

Вот в каком состоянии пребывал я в тот момент.

«Не рвануть ли все же в Куксхавен с утренним поездом?» — мелькнула мысль сразу же, как только я увидел эту ослепительную пришелицу. И я не сводил глаз со сверкающих серег в ушах, с ее разгоряченного лица и глаз, где крылась сплошная черная бездна…

Как же ценят эти люди простые радости жизни! Словно начинают жить только сейчас, и каждый миг снова и снова.

А я разве не люблю жизнь? Мне разве не хочется жить?

Легко сказать, хватит, мол, пожил вдосталь. Но когда самому предстоит сделать первый шаг…

— Что вам вечно сидеть в потемках? — именно этот вопрос задала мне и другая — та милая горничная сегодня ночью.

Кодор позолоченным карандашом писал телеграммы в холле гостиницы и распорядился миссис Коббет подобрать вина.

— И велите загрузить их в машину, — приказал он. — Хотя бы часть прихватим с собой, я настроен на серьезную выпивку.

Миссис Коббет повиновалась.

— А вам не повредит? — рискнула спросить она.

— Нет, — отрезал Кодор тоном, не допускающим возражений. И продолжал писать. — Моему луженому желудку ничто не повредит, — добавил он, как обычно, потешая себя доморощенными шуточками.

Мне сразу же бросилось в глаза, как грубо обращается он с миссис Коббет и, словно в противовес тому, на редкость обходителен со мной.

— А-а, — приветствовал он меня, — куда же ты запропастился! Лотти столько раз вспоминала тебя…

Вот и попались: женщина говорит, будто бы Кодор вспоминал меня, а Кодор сваливает на нее…

Кстати, выглядел Кодор очень элегантно. Никакой тоски-печали на нем не отражалось, пожалуй, лишь речь его стала более краткой и безапелляционной. Вид был, бесспорно, парадный, словно он только что вышел из парикмахерской. Ни малейших следов неряшливости, даже карманы, прежде набитые чем попало, плотно прилегали, одет во все черное и новехонькое, с иголочки: безукоризненная шляпа, безупречные перчатки, и притом все скромное, не вызывающее. Только на локте посверкивал золотом набалдашник трости.

Наконец-то и этот фрукт стал похож на господина из благородных, настоящий миллионер, в котором не осталось ничего от прежнего рассеянного мошенника.

«Выходит, не разорился, и махинации с растительным маслом, видать, на пользу пошли», — пытался я угадать причину столь явной перемены. — Но нет, на лице у него отражалось совсем другое. Некоторая отупелость, какая бывает и у меня после череды переживаний. Но даже в кротости его был некий странный оттенок.

— Ах, дорогой мой дружище! — обращается он ко мне. (Прежде я и слов-то таких от него не слыхал: «дорогой мой», «дружище»… Да и до охов-ахов он никогда не снисходил.) — Как поживаешь, Якаб? — был следующий вопрос. (Что не в его привычках, потому как не интересовали его подобные глупости.) — Почему ты остановился в гостинице? С женой, что ли, развелся?

Зоркий глаз у мерзавца, ничего не скажешь.

— Да, развелся, — тихо вымолвил я и сам удивился, насколько эта тема мне не в тягость.

— И правильно сделал, — покосился он на меня поверх очков. — Правильный поступок. Конечно, если кто на него способен, — глянул он мне в глаза. И спокойно продолжил писать.

Наконец вина были погружены в автомобиль, и мы отправились.

Тут я должен упомянуть два эпизода.

Я никак не мог взять в толк, откуда в машине этот тошнотворный запах. Земли, плесени? Нет. Так пахнет свежевскопанная почва, мне даже чудился аромат травы — срезанная лопатой, она делается особенно пахучей. Чувство было кошмарным, поскольку я решил, что окончательно спятил с ума. Откуда взяться земле в автомобиле? А мне и ночью городилось невесть что. Сомнений нет, мне каюк, я лишился рассудка.

«Того гляди, задохнешься», — с тоской подумал я. Ведь стоит мне заговорить, и я нагоню страха на своих спутников.

Секунды тянулись мучительно долго. Я готов был выскочить из машины.

Отчего всеми силами цепляешься за воспоминания, когда они лишены всякого смысла или цели?

Ведь воспоминания — тоже боль, не что иное как горькая мука. Изменить прошлое невозможно, это не под силу не только мне. Сейчас я читаю Фому Аквинского, так, по его мнению, сам Господь с этим не совладает. То есть, если кого-то не любили в прошлом, тщетно восставать против этого; хоть ты тут переверни луну на небе, нет такой силы, которая была бы способна помочь. И все же поднатуживаешься и ворошишь, перебираешь в уме — а вдруг да нет, все было? Вдруг свершится чудо? Хоть на волосок сдвинется, подастся эта масса — эта окаянная, настырная, горькая бурда, к тому же неуловимая, поскольку ее и нет-то нигде.

Где мое прошлое? Где сохранился от него хоть какой-то внешний признак в доказательство того, что все было так, а не этак? Волны улеглись.

Но даже если они и улеглись, можно ли с этим смириться? Минувшее изменению не подлежит, значит, и быть по сему до скончания века, а ты, человек, созерцай, сам не свой от собственного бессилия?