Вытянул потом Дремлюгу на улицу, спросил о прокуроре.

— Дрыхнет, наверное, — отвечал капитан.

— Ну, я ему это запомню… У-у, — вырвалось, — мерзавец!

На улице полно было извозчиков и пожарных колесниц.

Фыркали во тьме, освещенной факелами, испуганные кони. Дремлюга был встревожен не меньше Мышецкого, только по иным причинам. Сейчас, когда в подвале его жандармерии вовсю работал станок, выбрасывая ура-черносотенную литературу, Додо была ему нужна как сотрудник. И, конечно, он сразу же стал отводить подозрения губернатора в сторону от «патриотов» Уренска.

— Это же явное покушение на вас, как на губернатора, — говорил капитан, стоя в тени забора. — Именно на губернатора, князь! Да и что удивляться? Вся Россия дрожит от взрывов…

А кто гибнет в первую очередь? Губернаторы как личные слуги императора!

— Чушь! — отвечал Мышецкий. — Это не слева, а справа. Это не революция, а контрреволюция. Ясно, как божий день, и не спорьте!

Но Дремлюга настырно оттаскивал князя в сторону от Додо:

— Активуи бомб не кидают, князь. Да и откуда у них мелинит? А кому нужен ваш шурин, господин Попов, этот святой человек?

— В этом-то все и заключается: семейный раздор и наследование капиталов Попова в случае его смерти. Кому выгодно — я знаю!

Мышецкий сел в коляску, велел ехать к прокурору. Прокурор действительно дрых, как сурок. Безмятежно.

— Что вы спите? Что вы спите? — накинулся на него Сергей Яковлевич, едва переступив порог. — Там человека убили, а вы… Стыдно, сударь, и недостойно!

Прокурор завязывал галстук, а губернатор стоял в расстегнутом мундире, и ржавыми пятнами крови цвела нижняя сорочка.

— Итак, я готов приступить, — объявил прокурор. Мышецкий угрюмо сказал ему — как по писаному:

— Заводите уголовное дело на госпожу Евдокию Попову, урожденную княжну Мышецкую, дворянку губерний Тверской и Новгородской, по мужу приписана к почетным гражданам Санкт-Петербурга, год рождения — тысяча восемьсот семьдесят третий!

— Но… — забегали глаза прокурора.

— Никаких «но»! Я знаю причины. Лучше вашего… У вас телефон в квартире? Проведите меня к нему…

Созвонился с редактором «Уренских губернских ведомостей».

— Вас будут смущать, — говорил Мышецкий, — но вы никого не слушайте. Это покушение вы можете обрисовать исключительно в рамках черносотенного убийства. И упаси вас бог, сударь, трактовать его иначе — как покушение на меня!

Дал телеграмму и в министерство: пусть не верят слухам, в Уренске все спокойно, власть на местах нерушимая, как всегда.

Два человека спасали жизнь Пети — жизнь маленькую, тихую, но ярко освещенную в конце ее вспышкой желтого мелинита. Ениколопов три часа не отходил от стола, оперируя губернаторского шурина. Ассистировал ему Геннадий Лукич Иконников, следя за пульсом и хлороформом. Мышецкий, измученный и постаревший, бродил вдоль длинного больничного коридора. Через матовое стекло двери колебались в операционной угловатые тени врачей, изредка слышался повелительный голос Ениколопова: «Глаша, турникет!..» Что-то звонко упало в ведро, и Сергей Яковлевич, не выдержав напряжения, распахнул дверь:

— Что вы сделали с ним? — крикнул сорванно.

В свете фиолетового прожектора, весь в белом, как чудовищный истукан, застыл Ениколопов с рукой, поднятой кверху:

— Только левую, князь. А правую мы ему оставляем…

Мышецкий присел на скамью и долго плакал. Почему-то именно здесь, в коридоре больницы, Сергей Яковлевич вдруг вспомнил Сиверскую. Это было в прошлом году, и чистый снег лежал на полянах. И как восторженно кинулась к нему сестра, вся шуршащая в ворохе шалей и кружев. Но из темноты дачи уже выступила мрачная и зловещая фигура графа Анатоля Подгоричани… «Не оттуда ли? — мучился Мышецкий. — Не с того ли дня и началось?»

Разлетелись половинки дверей, и в коридор вышел Ениколопов.

— Князь, — сказал он губернатору, — на правой руке я сумел оставить две косточки… Вот так, князь (Ениколопов состроил на пальцах «козу»), вроде расщепленной лучинки! Научится, и будет подхватывать… Стопку водки, например, или вилку. Но гравюры ему больше никогда уже не взять в руки… Только если зубами!

Под утро князь отправился в присутствие, сказал Огурцову:

— Никого не принимать, я болен…

Что там депо! Вот что страшно — сыр-бор в головах князя Щербатова да графа Коновницына!

— Э, князь, — ответил Огурцов, — эти-то господа вас не обидят! А вот деповские перегородят улицы баррикадой да пальнут… Оно, глядишь, и чувствительно будет!

— Бросьте, до этого у нас не дойдет… Я прилягу.

Прилег на диван в кабинете, закинул ладони под затылок.

Под стеклами пенсне темнели коричневые от усталости веки глаз, и одно из них тряслось мелким живчиком. За стеной названивал телефон.

— Сами! Сами разбирайтесь, — крикнул он Огурцову. — Я болен…

Допустили до него измученного от беготни Бруно Ивановича.

— Сегодня же, — наказал Мышецкий, — выбросьте из моего дома этих нахлебников Жеребцовых, и пусть убираются к себе в Большие Малинки. Глаза бы мои их не видели… А черкесы сидят уже?

— Как миленькие. Такие-то песни поют — печальные…

— Вот и пусть… А что у вас? Узнали что-нибудь о посылке?

Чиколини слабо улыбнулся из-под обвислых усов:

— Сведал, ваше сиятельство… через почтальона. Посылку эту обнаружили вчера утром в вагоне первого класса, прибывшем из Казани. Ну, естественно, сдали на почту. Вот и получилось, сами видите, князь, нехорошо получилось[11]…

— А ваши техники что-либо выяснили?

— Взрыватель действовал, когда из посылки вынимали содержимое. У нас в лаборатории тоже ведь кумекают. Говорят, что такие взрыватели мастерят в Одессе…

— А граф Коновницын как раз в Одессе, — сказал Мышецкий, — и возглавляет одесских активуев… Впрочем, Бруно Иванович, пусть это вас не касается. Надо вызвать из Казани прокурора по особо важным делам. Наш ворон считает, да и сам, кажется, подвержен влиянию моей сестрицы. Ладно, Бруно Иванович, идите с богом…

Полицмейстер удалился, а Мышецкий снова улегся на диван и крепко спал до самого вечера. Проснувшись, спросил:

— Как господин Попов?

— Жив, — ответил Огурцов, — но в сознание не приходит. Говорят, может контузия головы обернуться на мозг воспалением. Я не стал вас беспокоить, князь, а тут такое дело. Преподлое!