— Синичкин прав, — уверенно сказал Малышев. — И Романюк прав. Брать высоту — другого выхода нет.

— Очумел ты, Малышев, солома-полова...

— Брать, но с умом. В атаку не пойдем.

— А как? — нетерпеливо спросил Романюк и сел рядом с Малышевым, словно боялся, что не расслышит всего, что тот будет говорить.

— А вот так, — как бы припечатал свое решение Малышев. — Распределим, кто что будет делать. Гранаты у нас есть? Есть. Вот ты, Гридасов, самый сильный, как тьма на землю ляжет, возьмешь связку гранат — и к танку. По-пластунски.

— Еще чего! — обозлился Гридасов. — Нашел самого сильного, солома-полова! Сам-то небось издаля будешь наблюдать, как Гридасов кишки рвет?

— Тебе, Гридасов, такого важного дела доверить нельзя. Гранат жалко. С танком я сам справлюсь, — спокойно сказал Малышев и спросил:

— Ерохин и Карпенко живы?

— Куда они денутся? — усмехнулся Гридасов. — Они как заколдованные.

Мишка вздрогнул от этих слов, точно они относились и к нему. «Нет, нет, это не они, это я заколдованный», — хотелось сказать ему, но перед ним, как бы наяву, возникло лицо Раечки, и он забыл обо всем.

— Ерохин учился в школе снайперов, — сказал Малышев. — А Карпенко — отличный стрелок, с нашей заставы.

— С какой еще заставы? — недоверчиво осведомился Гридасов.

— С пограничной, — словно говорил о самых обыденных вещах, ответил Малышев. — Не видишь? — И он показал рукой на свои петлички.

Мишка изумленно всмотрелся в воротник его гимнастерки. После того как эта гимнастерка побывала и на жарком солнцепеке, и на проливных дождях, после того как проползла вместе с сержантом по глинистой неласковой земле не один десяток километров, трудно, почти невозможно, было различить цвет петличек, но что-то схожее с цветом весенней травы в них еще теплилось.

— Фуражку жалко, фуражку, когда в разведку ходил, потерял. В горячке не заметил. По дурости потерял, — сокрушенно говорил Малышев. — Короче говоря, братцы, построим всех, кто остался, на боевой расчет. Как на заставе.

Мишка вдруг подумал: до этой минуты Малышев никогда не говорил, что он служил на границе. Другой на его месте уже бахвалился бы почем зря. Такой, как Гридасов. Зато теперь, когда они попали в отчаянное положение, когда надо было найти самый верный выход, сказал о том, что он пограничник, и время от времени повторял: «Как у нас на заставе».

Романюк, получив задание Малышева, ошалело сорвался с места и помчался собирать остатки роты. Вскоре возле Малышева сгрудились два десятка бойцов, часть из них — раненые. Небритые, с прикипевшей на лицах пороховой гарью, бойцы хмуро, но еще с незатухшей надеждой смотрели на сержанта.

Малышев встал, резко одернул гимнастерку, лихо расправил складки, набежавшие на пряжку ремня, и начал говорить каким-то чужим голосом — властным, суровым и непререкаемым.

— Слушай, боевой расчет, — чеканил Малышев. — Воевать будем только ночью. Днем — отсыпаться в укрытиях. Ерохину и Карпенко — снять пулеметчика с колокольни. По-снайперски, как у нас на заставе. Посадят другого — снять и его. А только чтобы пулемет этот, — возвысил голос Малышев, — замолк, и — навечно! — Он выдержал долгую паузу и без перехода сердито спросил: — Саперы есть?

— Есть! — послышались голоса.

— Саперам — разминировать скаты, сделать проходы на высоте, с тыльной стороны. Атаковать будем, когда он нас поливать свинцом не сможет.

Он сделал долгую паузу и, стараясь не смотреть в сторону Гридасова, твердо добавил:

— Танк беру на себя.

Гридасов внезапно вышел из строя. На его рябоватом лице все странно смешалось: гнев и стыд, гордость и уничижение, открытая напористость.

— Танк, сержант, я никому не отдам, — глухо, но твердо произнес он, и притихший строй замер, услышав эти глухие, но твердые слова. — Танк этот, солома-полова, мой...

— Ты хорошо обдумал, Гридасов? — нервно спросил Малышев. — От этого танка...

Он не договорил, остановленный жестким, упрямым взглядом Гридасова.

Малышев подумал сейчас о том, что Гридасов поставил его в нелепое положение. Разрешить ему взять танк на себя означало бы отказаться от своих же собственных слов, которые он произнес в тот момент, когда Гридасов обвинил его в том, что он, сержант, пользуясь своей самозваной властью, хочет отсидеться в безопасном месте, посылая под пули других. Но и отказать означало бы вывести из строя и оскорбить недоверием вполне боеспособного бойца.

— Бери танк, Гридасов, коль он тебе так понравился, — почти неприметно улыбнулся Малышев. — Но тебе нужен напарник. Как у нас на заставе — парный пограничный наряд.

— Разрешите мне! Я пойду! — с мольбой в голосе воскликнул Мишка, словно заранее знал, что Гридасов с ходу отвергнет его. — Я гранаты метал!

Гридасов повернулся к нему всем своим жилистым, гибким, как у гончей, корпусом, зачем-то застегнул воротничок гимнастерки.

— Чего ты метал? Гранаты? — тоном, с каким обращаются к несмышленышам, когда поражаются их наивности, переспросил Гридасов. — А связку ты в руках держал?

— Связку? — растерянно заморгал глазами Мишка. — Связку не держал.

— Ну, стало быть, сапог лаптю не брат!

В строю раздался смешок. Щеки у Мишки заалели, как у красной девицы. Больше всего на свете он боялся этой предательской красноты, которая выдавала все его чувства.

— Хорошо, — вдруг смягчился Гридасов. — Ползи со мной. Только никаких, солома-полова, обмороков!

Малышев тяжелой ладонью хлопнул Гридасова по узкому плечу.

— Годится, — одобрил он решение Гридасова. — А сейчас всем проверить оружие. Командирам отделений доложить о наличии боеприпасов. Разрешаю израсходовать половину сухого пайка. Завтракать будем завтра в Тарасовке. Если пробьемся. До темноты всем отдыхать. Распорядок — днем спим, ночью службу несем. Как на заставе!

Мишке показалось, что летний день будет длиться нескончаемо. Уже и солнце скатилось за горизонт, как в бездонную пропасть, а все еще было светло, и небо почти не потеряло своей незамутненной голубизны, и ветер, как и днем, суматошным лисьим хвостом стлался над мертвой неприкаянной травой.

Теперь Мишка ни на шаг не отходил от Гридасова. Он боялся, что тот, лишь чтобы не противиться