будь моя воля, я бы не моргнув глазом вернулся в лес и попытался воем позвать свою стаю, не было никакой гарантии, что сумею их отыскать или что меня примут обратно.

До того как я начал ночевать в Редмонде с волками, однажды поздно ночью я бродил по дому и увидел, что в комнате Эдварда горит свет. Когда я открыл дверь, он поднял голову и вызывающе уставился на меня, ожидая вопроса: почему он не спит в три часа ночи? Но я не стал ничего говорить, – в конце концов, я тоже не спал. Эдвард сидел, прислонившись спиной к подушке, и читал. Я продолжал молчать, и он поднял книгу:

– «Божественная комедия». Данте. Я читаю об Аде.

– Я в нем живу, – ответил я.

– Я пока только на первом круге, – ответил Эдвард. – Лимбо. Это не Рай и не Ад. Это место между ними.

И тут я понял, что вот он, мой новый адрес.

Я не мог быть обаятельным. Я не мог быть умным. Я с трудом вспомнил, как разговаривать, не говоря уже о том, как облечь в слова все, чему научился у волков. Поэтому я сделал то, что делает волк, когда ему угрожает опасность: я сбежал.

Я побежал в Редмонд. Несся пять миль в темноте, но после Квебека такая пробежка показалась мне детской забавой, к тому же было приятно получить заряд адреналина. Я направился к трейлеру на вершине холма и ввалился внутрь. Запер дверь, вошел в спальню и заперся там. Я тяжело дышал, обливаясь потом. Волки завыли, обращаясь ко мне.

Какой смысл все знать о волках, если не можешь передать это знание людям, которым оно необходимо.

Не знаю, как долго я просидел в дальнем углу темной тесной комнаты, свернувшись и не сводя глаз с двери, чтобы заметить, как только кто-нибудь войдет. Но в конце концов я услышал приглушенные голоса. Движение. Поворот ключа в замке.

Запах шампуня Джорджи, ее мыла.

Она заперла за собой дверь, медленно опустилась передо мной на колени и положила руку мне на голову.

– Люк… – прошептала она.

Ее пальцы гладили мои волосы, и я обнаружил, что прижимаюсь к ней. Джорджи обняла меня в ответ. Я не осознавал, что плачу, пока не почувствовал вкус своих слез на ее губах. Она целовала меня в лоб, в щеки, в шею.

Поцелуи предназначались для утешения, но распространялись по телу жаром, подобно тому как зажженная в темноте спичка может разгореться в пожар. Я обхватил жену и потянулся к воротнику ее рубашки. Разорвал ее и поднял юбку. Ее ноги обвились вокруг меня, пока я возился с джинсами. Я укусил ее за плечо и проглотил крик; я встал с ней на руках и прижал спиной к стене, входя в нее так отчаянно, что ее позвоночник выгнулся дугой, а ногти вонзились в кожу. Я хотел пометить ее. Я хотел, чтобы она была моей.

После я держал ее на коленях и водил пальцем по позвоночнику. На ее коже виднелись синяки, которых я не хотел оставлять. Я задумался, не утратил ли я нежность вместе со способностью быть человеком. Переведя взгляд вниз, я обнаружил, что Джорджи внимательно смотрит на меня:

– Люк, позволь мне помочь.

Кара

Вряд ли кто-то будет в восторге, узнав, что у отца роман на стороне.

Во-первых, придется представлять отца занимающимся сексом, а это само по себе отвратительно. Во-вторых, это значит, что вы вынуждены встать на сторону матери, потому как она, несомненно, пострадавшая сторона. И в-третьих, вы будете поневоле задаваться вопросом, чего же вам недостает, чтобы заставить отца задуматься, прежде чем вонзить кол в сердце семьи.

После того как я услышала эту новость, у меня такое чувство, будто в горле засела заноза, но совсем по другой причине, чем можно предположить. Я чувствую – и знаю, как безумно это звучит, – облегчение. Значит, я не единственная, кто с маху сел в лужу.

Мать сказала, что в глазах отца я идеальна, но она ошибается. Так что, может быть, мы сумеем быть неидеальными друг для друга.

Я сажусь на свидетельское место и оказываюсь напротив Эдварда. Я все время думаю о том, что сказала мать, – как он пытался защитить меня, уйдя из семьи. По-моему, ему следует пересмотреть свои понятия об альтруизме. Он спас нашу семью, пропав из моей жизни? С таким же успехом можно сказать, что он хочет убить отца только из соображений гуманности.

«Все совершают ошибки», – сказала мать.

В начальной школе у меня был друг, чья семья выглядела настолько идеальной, словно только что сошла с рекламного плаката. Они не забывали о днях рождения друг друга, и, клянусь, братья и сестры никогда не ссорились, а родители вели себя так, словно повстречались этим утром и влюбились с первого взгляда. Это было как минимум странно. Они казались пластмассовыми куклами, и я поневоле задавалась вопросом, что происходит, когда зрители в моем лице удаляются и им не перед кем разыгрывать шоу.

Моя семья, с другой стороны, состояла из отца, предпочитавшего общество диких животных, матери, которая иногда ложилась спать с головной болью, хотя мы знали, что она плачет, оплачивающего счета пятнадцатилетнего мальчика и меня – ребенка, симулировавшего рвоту в День Сэди Хокинс[4], чтобы не идти на танцевальную вечеринку в школе, куда все девочки пригласили пап. А мне хотелось остаться дома из-за болезни и никого не огорчать.

Я задаюсь вопросом: что же делает семью семьей? Вовсе не то, что они никогда не ошибаются, а наоборот, дают второй шанс любимым людям, которые в чем-то оступились.

И опять, когда меня пытаются привести к присяге, я не могу этого сделать, потому что правая рука по-прежнему крепко примотана к телу. Но я все равно обещаю говорить правду.

Циркония неторопливо идет ко мне. Забавно, как уместно она смотрится в зале суда, даже несмотря на сумасшедшие флуоресцентные колготки и желтые туфли на каблуке.

– Кара, – начинает Циркония, – сколько тебе лет?

– Семнадцать, – отвечаю я. – И три четверти.

– Когда у тебя день рождения?

– Через три месяца.

– Где ты жила на момент аварии?

– С отцом. Я живу с ним последние четыре года.

– Кара, как бы ты описала свои отношения с отцом?

– Мы все делаем вместе, – говорю я, чувствуя, как сжимается горло. – Я много времени провожу в Редмонде, помогая ему с волками. Кроме того, я по большому счету веду наше хозяйство, потому что он очень занят своими исследованиями. Мы ездили в поход в Уайт-Маунтинс, и он учил меня ориентироваться